|
А коли я умею обойтись с человеком, так мне и жаловаться не нужно. У барина свой доход, а у меня свой: потому в моей власти допустить к барину и не допустить. И ежели бы я не был подвержен, по своей слабости, этой временной болезни дня на три и на четыре в месяц, большие бы у меня капиталы были; по здешнему дому оно, конечно, сокращать себя не стоит,- удовольствия этого лишать; да только вот что: как наберешься этого угару, так много у тебя зря денег выходит.
Входит Анфиса Карповна.
Орест и Анфиса Карповна. Анфиса Карповна. Есть кто-нибудь у барина? Орест. Проситель сидит. Анфиса Карповна. Купец или благородный? Орест. По-немецки, а должно быть, купец. Анфиса Карповна. Я тебе, Орест, давно говорила, чтобы ты с купцов денег не просил, а ты все-таки своей привычки не оставляешь. Я ведь все вижу. В передней помешают тебе, так ты за ворота выскочишь да там пристаешь, словно нищий. Орест. Эх, сударыня! Анфиса Карповна. Что: эх, сударыня? И для нас это страм; подумают, что вы у нас нужду терпите. Орест. Эх, барыня! Из чего служить-то? Анфиса Карповна. Ты жалованье получаешь. Орест. Какое жалованье, сударыня! Стоит ли оно внимания. Анфиса Карповна. Так зачем же ты живешь, коли ты недоволен жалованьем? Орест. Эх, сударыня! Затем и живу, что доход есть. Уж это от начала вселенной заведено, что у служащего человека камердинер свой доход имеет. Ну, а которые из просителей этого обыкновения не имеют, тем и напомнишь. Анфиса Карповна. Да все-таки это мараль. Орест. Никакой, сударыня, марали нет. Анфиса Карповна. А я вот Прошеньке скажу, чтоб он тебе запретил. Орест. Никогда они мне не запретят, по тому самому, что они тоже доходом живут, жалованье тоже небольшое получают. Они могут рассуждать правильно, сообразно с рассудком. Анфиса Карповна. А я, по-твоему, неправильно рассуждаю, несообразно с рассудком? Как ты смеешь так говорить со мной? Орест. Вот что, сударыня, извините вы меня: всякий свое дело знает. Одно дело вы можете рассудить, а другое дело мужского рассудка требует. Как же вы говорите, чтобы не брать! Господи боже мой! Да с чем это сообразно! Ну, положим, не я у вас буду служить, другой будет; так нешто он не станет брать? – тоже станет; женщину заставьте служить, и та станет брать. Коли есть такое положение, чтобы брать деньги с просителей, как же вы мне приказываете не брать? Для чего же мне от своего счастья отказываться? Это даже смешно слушать! Анфиса Карповна. Ты такой грубиян, такой грубиян стал, что просто терпенья нет с тобой! Я непременно на тебя сыну пожалуюсь. Орест. Эх, сударыня! Какой же я грубиян! А что, конечно, которое дело до вас не касающее, так скажешь… Анфиса Карповна. Как не касающее? Все, что до сына касается, и до меня касается, потому что я всячески стараюсь его хоть немножко облагородить. Орест. Все это я, сударыня, понимаю-с, только никак нельзя. Анфиса Карповна. Отчего же нельзя? Вот он теперь женится на барышне образованной, так совсем другой порядок в доме пойдет. Орест. Никак этого нельзя-с. Анфиса Карповна. Как нельзя? Вот ты увидишь, что очень можно. Орест. Разве службу оставят. Анфиса Карповна. И службу оставлять не станет, только деликатнее вести себя будет, уж и людей таких держать будет… Орест. Каких хотите, сударыня, держите, все это одно. Хоть теперь барин и женится, да ежели не оставит службу, так круг знакомства у них все тот же будет, все те же служащие да купечество, та же самая канитель, что и теперь; так и люди, глядя на господ, себя в строгости содержать не будут. И брать деньги тоже будут, потому что купцы даже любят, когда с них деньги берут. Если с него не взять, так он опасается, – уж у него такой развязности в разговоре нет, точно он чего боится. |
