— Догадываюсь, Ефрем.

— Вот и молодец. А то я дрожу, боюсь, как парнишка. Тебе двадцать пять, а мне тридцать пять будет на пасхальной неделе. Думаю, как оглаушишь меня: старик, мол, а туда же, в женихи лезешь…

— Не кокетничай, Ефрем. Сам про себя все знаешь.

— Да я что? Я на себя не жалуюсь еще. А вишь судьба какая… Вдовец… двое детей…

— Дети — твое счастье. Благодари вечно первую жену.

— Вишь ты какая! Понимаешь. А другие нос воротят: жених, мол, не плох, кабы не дети. Ну так как: пойдешь за меня или побрезгуешь? Деревенский, трактовый. — Белокопытов встал, смотрел на Виргинию Ипполитовну горящами глазами.

— Ефрем, любовь не терпит расчетов. Твоя Вира! Твоя! — она кинулась к нему, он подхватил ее, поднял на сильных руках легко, свободно, будто была она невесомая.

23

Обвенчались в Каюровой. Народу в церкви было мало, как говорят: Евсей, Михей да Колупай с братом. Белокопытов не хотел вести напоказ невесту трактовому люду, выбрал церковь подальше и поскромнее. Слышал Ефрем Маркелович какой ждет суд-пересуд по селам и хуторам: «Смотри-ка, что удумал подрядчик! Высватал себе в жены городскую, приезжую, она и учительша и фельдшерица. До чего же удачлив мужик? А все ж не по себе сук срубил. Неизвестно еще куда кривая вывезет. Как бы не начала причуды выказывать. То ли дело своя, деревенская, — знай только покрикивай, да кнутом помахивай, да для порядка почаще взглядывай».

— Завидуют, сучьи дети. И мужики и бабы завидуют моему счастью, — поскрипывая зубами, шептал Белокопытов.

Виргиния Ипполитовна переехала в дом мужа и началась у нее жизнь незнакомая, странная и даже совсем-совсем чужая для нее.

Чуть наступало утро, первой к ней спешила Федотовна.

— Распорядись, хозяюшка, как и что по дому робить: ночью Субботка отелилась и Красушка вот-вот теленочка принесет. Будем теляток-то выхаживать на семя или на мясо начнем готовить? А еще: пасечник приехал, спрашивает — воск на свечной завод в Томск везти или прямо в собор Казанской Богоматери.

Виргиния Ипполитовна беспомощно моргала глазами, в затруднении пожимала плечами, говорила:

— А уж ты, Федотовна, сама соображай как лучше.

Но такой ответ новой хозяйки не устраивал Федотовну.

— Да ведь как можно? Не хозяйка я. А сам-то, Маркелыч, нравный мужчина, всему ведет счет, каждую соринку норовит в дело пустить.

Оно и лучше бы спросить самого Ефрема Маркеловича, да только где его возьмешь, его и след простыл. Не больше недели просидел Белокопытов возле молодой жены, а потом запряг любимого жеребчика в кошеву и помчался по округе по своим неотложным делам.

А дел у него в самом деле невпроворот: тут школа заканчивается, там церковь под купола вышла, чуть подальше по тракту амбар под казенный хлеб плотники спешно рубят, а в волостном селе земство больницу задумало построить. Разве Белокопытов упустит такой подряд? Не на того попали.

Федотовна с мужем Харитоном поначалу-то сочувствовали новой хозяйке: не обвыкла, мол, не присмотрелась, жизнь научит уму-разуму, зайца и того, сказывают, можно обучать спички зажигать.

Да только эти расчеты помощников Ефрема Маркеловича не оправдались ни на половину, ни на четверть, ни на одну сотую даже. Быть хозяйкой Виргиния Ипполитовна не только не умела, но и не могла. И более того — не хотела, не хотела всей душой.

Ефрем Маркелович, узнав как-то о явно несуразных распоряжениях жены, попробовал с любовью, с осторожностью в голосе, попрекнуть Виру в упущениях. И услышал от нее такое, что язык прикусил:

— А живи сам в доме, не бросай меня по неделям одну. И учти — я тебе не приказчица, а жена.