|
Оставлю, говорит Окко-Эн, оставлю. И как ты назовёшься, придумала? Придумала, говорит Окко-Эн, назовусь Синильгэ, что значит «снег», потому что из снега я вышла и куда бы я ни пошла, везде снег с собой принесу.
Собирают Окко-Эн остальные жёны, Нынран, Вакат-Ваал и Ив-Нэвыт, дают ей с собой одежды тёплой, и еды сытной, и игрушек младенцу в нарты складывают, и пояс с золотом зашитым на неё надевают. Хозяин на это смотрит, но сам не помогает, сидит в углу, молчит. Жалко ему Окко-Эн отпускать, но он-то знает: раз она что-то себе в голову втемяшила, ничем теперь не выдавишь. К вечеру всё уж собрано, и в последний раз Окко-Эн спит в яранге Хозяина. Утром она берёт хозяйскую плеть и вырезает на её рукояти своё имя, а потом выходит в весну. Забирается в нарты, машет жёнам, и те машут ей, а Ив-Нэвыт даже слезу пускает, даром что сроднилась она с Окко-Эн, как сестра ей стала. Хозяин подходит к Синильгэ, берёт её руку своей лапищей, второй накрывает и похлопывает. Езжай, говорит, и смотри береги его. Он возвращается в ярангу, прячется в своём закутке и закрывает лицо руками, задевая широким рукавом молочную крынку, стоящую на резном столике. Его огромное тело сотрясается, потому что он знает, что Синильгэ не проживёт и нескольких месяцев, сгорит как свечка, а что будет с ребёнком – это ему неведомо, как станется, так пускай и станется. Подняв голову, он видит, что всё это время молоко тонкой струйкой бежало по дереву и стекало на покрывающую пол волчью шкуру, стекало стекало стекало пока наконец окончательно не стекло. |
