В кабинете инспекторши было только одно вытянутое в длину окошко, совсем под потолком, и свет там горел всегда, даже днем.

— Вы понимаете, что творите, с глупой вашей родительской гордостью? осведомилась она. — Вы убиваете своего сына!

— Да что дурного в том, что он уже сейчас усвоит азы профессии? возразил отец.

— А то, что даже у взрослых легкие часто не выдерживают такую работу! А он… — Инспекторша внимательно на меня поглядела. — Его легкие могут сгореть буквально за два-три года.

— Не сгорят, — сказал отец. — Что мне, сын не дорог? Я слежу, чтобы он не перенапрягался.

— Не говорите ерунды! — вскипятилась она. — Что значит для него «перенапрягаться»? Нагрузка, которую вы даже не почувствуете, для мальчика может оказаться гибельной.

— Ему самому это нравится, — упрямо проговорил отец.

— Он слишком мал, чтобы отдавать себе отчет о последствиях, назидательно сказала инспекторша. — Но вы-то взрослый человек. Неужели вам не стыдно? Короче, — продолжила она, увидев, что отец молчит, — я категорически требую, чтобы ребенок больше не появлялся в цехах. Иначе я применю всю свою власть. А также направлю бумаги о вашем безобразном поведении в органы опеки и попечительства, главврачу города и в другие инстанции. Я вам не позволю калечить малолетку!

Я глядел на нее с ненавистью, поняв только то, что она хочет отобрать у меня занятие, уже ставшее смыслом моей жизни. А потом… Потом я перевел взгляд на лампочку. Да, я глядел прямо на раскаленную вольфрамовую нить внутри нее, и мне не резало глаза, не было больно глядеть на этот яркий свет. Я очень ясно увидел, почему колба лампочки именно такой формы, а не другой, и предельно ясно себе представил, что надо сделать, чтобы выдуть такую форму — не шар, а грушу. Мысленно я уже выдувал подобную стеклянную грушу, а в глубине души мне хотелось, чтобы она упала на эту противную тетку. И вдруг нить накаливания мигнула, как бывает, когда лампочка вот-вот перегорит, и лампочка взорвалась! Осколки из-под потолка брызнули по комнате. И что удивительно — ни меня, ни отца ни не задел один кусочек стекла, а вот инспекторшу поразили сразу несколько. Два или три впились ей в руки, один — в щеку, и еще парочка — в спину, почти у основания шеи. Она завизжала и закричала, стала трясти рукой, и кровь закапала на ее стол и бумаги. Отец побледнел, хотел что-то сказать, но махнул рукой и побежал за дежурным заводским врачом.

Я сидел в углу, затаив дыхание. Инспекторшу бинтовали, и врач сказал, что надо ехать в больницу, потому что некоторые осколки вошли слишком глубоко. Обо мне все забыли, и только когда тетку уводили в приехавшую «скорую помощь», она, уже в дверях, обернулась и, указывая на отца забинтованной рукой, выдохнула:

— Это все он! Он… На нем ни одной царапины — а тоже под лампой сидел!

Вокруг нее захлопотали, заговорили — мол, успокойтесь, ничего страшного, кто-то за ее спиной выразительно покрутил пальцем у виска. Дежурная медсестра стала капать в стаканчик успокоительное, в воздухе запахло валерьянкой. Я сидел отключившись, будто в трансе, механически воспринимая все происходящее — так запечатлевает на пленку моменты кинокамера. У нее нет разума, чтобы осознать, что именно она снимает и сохраняет для людей: прекрасное поле, покрытое цветами, или пейзаж после битвы.