— Как и его валахский тезка. На одно уповаю — что он уже умер, — вполне серьезно ответила Олимпиада Болеславовна, и по тону ее было ясно, что она подозревает в предмете беседы столько же отрицательных качеств и великих возможностей, сколько и во всемирно известном упыре.

— Такие ни в аду, ни в раю не требуются. Они тут надолго задерживаются. Я вообще подозреваю, что мы обитаем в чистилище, — понизив голос, поделилась с сестрой Капитолина.

— Упаси Боже! — внезапно голос Олимпиады стал мечтательным и зазвенел, как когда-то в юности. — А хоть и страшен он был в гневе, но иногда я Ните завидовала. Мало какая женщина может похвастаться, что мужчина всю жизнь посвятил любви к ней, а потом ненависти — и тоже к ней. Великое чувство имел.

— Знаешь, Липочка, — Капитолина Болеславовна нервно поправила очки, — как говорил Александр Сергеевич: «Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь».

— Не знаю, я, грешная, не уверена, что не хотела бы такого супруга…

— Ненормальная! Типун тебе на язык! — рассердилась Капа. — И пасьянс не сошелся!

* * *

Она уже успела и повышивать, и помузицировать, и даже вздремнуть чуток, а возлюбленного как не было, так и не нет. Тото сердито подошла к зеркалу и, уставившись в серебристую поверхность, принялась беседовать с единственным живым существом в доме, не считая толстого золотого рыба, — со своим отражением.

— Все хорошо, — поведала она зеркальному двойнику, — но в течение пяти лет само собой разумеется, что обещание прийти домой в девять ничего не означает. Ровным счетом ничего. И ведь не возразишь. Все правильно. Все нормально! У него. Ты готова всю оставшуюся жизнь подчиняться этим правилам?

И отражение покачало головой в том смысле, что, конечно же, нет.

— Правда, ты тоже хороша, — продолжала Тото свой обличительный монолог, — но у тебя есть крохотное оправдание. Давай, давай скажем это вслух. Ты не чувствуешь надежности. Той самой надежности, о которой так много и долго трепались большевики.

Она смотрела на себя огромными, все расширяющимися глазами:

— Мне страшно. Как иногда бывает страшно.

И казалось ей, что ничего уже не случится в ее жизни по-настоящему прекрасного и светлого, что суждены ей только тоска и воспоминания, и, когда станет по-настоящему невыносимо, она согласится принять любой выбор, любой каприз судьбы, лишь бы не оставаться больше никогда одной, наедине со сверкающим в темноте зеркалом и одинокой, печальной, все потерявшей женщиной в нем.

Эта мысль ее испугала не на шутку. Она встряхнулась, расправила плечи, усилием воли заставила себя улыбнуться. Затем добыла из кармана шелкового халата мобильный и вышла на балкон.

— Алло! Ба? Я тебя не разбудила? Просто хотела поцеловать и сказать спокойной ночи. Я тебя люблю, слышишь?

* * *

Говоров появился на пороге с букетом роз и бутылкой красного вина.

— Здравствуй, милая! — чмокнул ее в висок. — Задержался, знаю. Зато вот приволок тебе добычу — твое любимое.

Татьяна рассмотрела бутылку:

— Знатное вино, знаешь ты в нем толк, ничего не скажешь. Ну что, выпьем для сладких снов?

Александр опустился в кресло у низенького столика, ловко вскрыл бутылку и налил вино в поданные Татьяной высокие стаканы. Вечер обещал стать милым, но тут на глаза Говорову внезапно попалось отложенное вышивание, и он недовольно нахмурился. Тото сразу уловила перемену в его настроении.

— «Что стало пасмурным чело»? Что случилось, солнышко? — спросила она, полагая, что это как-то связано с его рабочими проблемами.