Наживин:

«Голота всё порывалась в море за зипунами, но Степан был точно связан по рукам и по ногам теми делами и заботами, которые выпали теперь на его долю и которые не только не уменьшались по мере того, как он делал их, но, наоборот, всё увеличивались. В первый же день казаки разгромили Приказную избу и все бумаги, к которым они питали неодолимую ненависть, пожгли, но уже через неделю оказалось, что без приказных и без бумаги нельзя было вести городскую жизнь, нельзя обходиться без суда, нельзя не собирать налогов, что все те вольности, которые так чаровали их в воображении, в соприкосновении с жизнью действительной оказывались красивой сказкой, миражом, который ладен в песнях, но неладен в той жизни, в которой люди едят, пьют, ссорятся, родятся, помирают, строятся, ловят рыбу, покупают, продают и прочее. И приказные перья уже скрипели в душных покоях избы, и бумаги быстро накоплялись снова. И то и дело собирался и часами шумел казачий круг, и всё чаще и чаще подмечали наблюдательные умы, что сколько он ни шумел, в конце концов он всё же как то незаметно, невольно сворачивал на старые, избитые пути жизни, той жизни, которую казаки пришли разрушить до основания...»

Наживин в своём романе почти впрямую отождествляет казаков с большевиками. Его замечание очень любопытно и выглядит правдиво – вот только вряд ли главные казаки, включая Разина, общавшегося с московскими чиновниками и бывшего в составе посольств, «вдруг» обнаружили, что нельзя жить без писарей, канцелярии и налогов. Более того, писари и канцелярия существовали и во время походов.

Москва, естественно, падением Яицкого городка была обеспокоена. 19 июля царь созвал совещание с ближними боярами. Решили заменить в Астрахани Хилкова на князя Ивана Семёновича Прозоровского, в товарищи ему дать его брата Михаила и князя Семёна Ивановича Львова; им обещали придать четыре полка стрельцов с тяжёлым вооружением и впервые появившимися в то время гранатами. Посольский приказ уже не уговаривал ласково, как прежде, а бранил Корнилу Яковлева за бездействие (Крестьянская война. Т. 1. Док. 59): «А ныне что так отменно в вашем войсковом совете учинилось и нераденье на весь свет показали – удивлению такое безстрашие подлежит, или то неявно истинным християном за своевольное суще над християнскими людьми кроворазлитие без всякого розмышления отступление от бога учинили. <...> И то нам, великому государю, слыша из отписок от воевод наших с Волги, что де з Дону множатца воровские люди на всякие злые дела, имеятца от вас в нераденье быти, что не остерегаете таких и не разрушаете таких зборов, и перед прежним вашим войсковым донским правом попустились злые и богоотступные люди в погибель вечную. А от вас ни проезжих станиц, ни ведомства никакова в присылках к нам, великому государю, нет, и на Волгу к воеводам нашим не пишете и за теми ворами не посылаяте и злого того их совету не разоряете...»

Но Яковлев по прежнему не пошевелился. Тем временем дядя Разина Никифор Черток оставил своё спокойное житьё в Воронеже (он служил в Белгородском полку), сколотил банду и пытался ограбить царское посольство, приехавшее на Дон, но был разбит и бежал. (Хотя он приходился Степану Тимофеевичу дядей, считают  – правда, без каких то особенных на то оснований, – что они были ровесниками).

24 сентября разинцы (так говорится в сводке 1670 года) ходили в устье Волги к протоку Емансуга, где жили извечные враги – едисанские татары под предводительством мурзы Али: ограбили, взяли пленных, в том числе женщин и детей. (Татары тоже регулярно это делали в отношении казаков). Куда потом делись эти пленные – неясно: то ли их выкупали сразу, то ли они были отправлены на Дон и выкупались уже там; могло быть и так (об этом ещё будут упоминания), что часть женщин была оставлена в Яицком городке и на свет скоро появились маленькие казачата – «тумы». Возможно, именно там дядя Никифор сошёлся с племянником; возможно, именно через Никифора Чертка воронежские предприниматели Г.