И все же Карло был здесь, сидел рядом с Пэйджитом, как все последние восемь лет.

Карло смотрел на улицу, как на окопы передовой, слишком изрытые бомбежкой, чтобы оставалась хоть какая-то надежда. Мария прибыла одна; когда они припарковались и вышли из машины, Пэйджит понял, что мальчик ищет мать.

Поднимаясь по лестнице, Пэйджит и Карло протискивались сквозь толпу журналистов. Репортеры теснились, суетились неимоверно, их открытые рты и бесцеремонные вопросы напоминали Пэйджиту пьяных в баре, требующих к себе внимания, пренебрегающих вашим желанием побыть в одиночестве. Как и вчера, вопросы касались в основном доктора Бэса и намерений Пэйджита. Как и вчера, Пэйджит не отвечал. Они его больше не заботили.

Он замечал только одного человека — Карло.

Мальчик молчал, иногда поглядывая на него, когда они продирались сквозь толпу. На этот раз он ничего не сказал журналистам в защиту своей матери. Пэйджит понял, что Карло просто страшно протискиваться сквозь репортерский заслон. Его расстроила пришедшая в голову мысль: последние восемь лет его жизни были посвящены тому, чтобы помочь Карло обрести доверие к жизни и чувство безопасности в ней. Заставлять мальчика тревожиться и беспокоиться означало для него извращать свой самый глубинный инстинкт; он почувствовал себя виноватым, потом разозлился на Марию.

Зачем он здесь?

Недели, что прошли после смерти Ренсома, изменили его. Они ждали лифт, и он вспоминал, как ехал в лифте с Марией в тот вечер, когда полицейские привезли ее сюда, потом вспомнил их встречу с журналистами, бывшую, казалось, всего лишь несколько мгновений назад. Теперь он чувствовал себя другим человеком: когда они шли по коридору, он вспоминал о своем первом появлении здесь, в тот день, когда требовал этих слушаний, и воспоминание это было уже как сон. Входя в зал суда, он жалел о том, что ему приходилось бывать здесь раньше.

Все уже были на месте. Репортеры, лица которых примелькались ему за прошедшие недели, Терри, спокойно сидевшая со своим блокнотом, как будто и не было их вчерашнего разговора на пляже. Вчера вечером она пыталась помочь ему, обращаясь к его сердцу, сегодня она будет помогать ему в адвокатских делах.

Рядом с ней была Мария.

Они ни разу не разговаривали с тех пор, как он ушел из ее номера. Она обернулась — смотрела, как он подходит. Лицо Марии выражало спокойствие, но за спокойствием угадывалась настороженность, и Пэйджит вспомнил: так она смотрела, когда он входил в зал сенатских слушаний, и она не знала, что он будет говорить и делать. Однако, приблизившись, Пэйджит увидел и разницу — в ее лице читалась какая-то покорность судьбе. Она едва заметно пожала плечами, как бы показывая, что готова ко всему и что ее теперь все это мало волнует.

Он сел рядом с ней, не говоря ни слова. Она отвернулась. Словно давая ему сосредоточиться. Но он почувствовал, что в глубине ее души — и затаенный стыд, и робкая просьба о прощении.

С минуты на минуту должна была выйти Кэролайн Мастерс, все ждали ее появления.

Сидевшая за столом обвинения Шарп застыла в боевой готовности. Чувствовалось, что она перед самым важным в ее практике делом; странно, подумал Пэйджит, не ощутив в себе той же готовности, — прошедшие двадцать четыре часа совершенно изменили его. Он больше не чувствовал себя ни адвокатом, ни даже самим собой.

Позади Шарп он увидел Маккинли Брукса.

Окружной прокурор сидел со скромным видом. Пэйджит не видел его с той поры, как Мария отвергла предложение о соглашении между нею и прокуратурой, — исключение составлял лишь день, когда мисс Линтон давала показания. Пэйджит знал, какой расчет привел Брукса сюда: прочувствовать настроение зала, настроение судьи Мастерс и суммировать это с тем, что он узнал о настроении начальства округа, о настроении в других округах. Брукс сидел, сложив руки на животе, непостижимый, как Будда; поймав взгляд Пэйджита, улыбнулся ему, но глаза его не улыбались… Ставки слишком высоки, подумал Пэйджит, чтобы рассчитывать на симпатию Брукса.