|
Потом брать список всех женщин, которые находились в этой больнице одновременно с ней, и искать среди них работника «Скорой помощи». Работа огромная, трудоемкая, а ради чего? Ведь не преступника ищем, а всего лишь женщину, которая почему-то утверждает, что Соловьева избили. Причем совершенно непонятно, то ли она сама была в составе бригады, увозившей его в больницу, то ли услышала об этом от кого-то из коллег. Ну, допустим, найдет Настя эту женщину, установит точно, что Владимира Александровича действительно избили. И дальше что? Какое это имеет отношение к пропадающим мальчикам? Какая связь с сумасшедшим, укравшим из палатки кассеты? Никакой. И никто никогда не позволит ей тратить драгоценное рабочее время на то, чтобы выяснить правду о бывшем любовнике, который ни в чем криминальном не замешан и даже не подозревается. А действительно ли не замешан и не подозревается? Настя Каменская была не из тех людей, которые боятся говорить правду самим себе. * * * – Не лезь к ним, – сердито сказал Виктор Алексеевич Гордеев. – Не светись со своими соображениями. Он был зол с самого утра, к вечеру немножко поутих, но все равно в голосе явственно слышалось усталое раздражение. Настя еще утром подготовила записку с перечнем первоочередных мероприятий по поиску вора, укравшего кассеты из палатки, и сейчас пришла к начальнику поинтересоваться, сделано ли по этой записке хоть что-нибудь. Оказалось, что не сделано практически ничего. Опять в дело вмешалась межведомственная политика. Кража из палатки была мелочью, которой занимался округ и которая ни при каких условиях не могла попасть на Петровку, если не появятся какие-то особо веские соображения. Соображения эти были и у Гордеева, и у Насти Каменской, но беда вся в том, что лично им окружное управление не подчинялось. А оглашать эти соображения, доводить их до сведения руководства городского управления и требовать объединения дел полковник Гордеев не хотел категорически. – Ты пойми, – объяснял он Насте, – о том, что исчезновение девяти мальчиков – дело одних и тех же рук, знаем только мы. И то не знаем наверняка, а только подозреваем. Нас четверо. Коротков, Селуянов да мы с тобой. И все. Ты понимаешь, что может произойти, если мы обнародуем свои сомнительные подозрения? Да если мы сегодня только заикнемся о том, что среди массы пропадающих юношей выделяется группа с семитским типом лица, то завтра все скандальные газеты на первых полосах поместят заметки о том, что в Москве действует подпольная антисемитская организация. Этим газеткам ведь что важно? Чтобы их раскупали. А для этого все средства хороши – и непроверенные данные, и слухи, и откровенное вранье. Лишь бы привлечь внимание людей, охочих до жареного с клюквенным соусом. Что будет дальше, догадываешься? Московские евреи впадут в панику. Начнут требовать принятия срочных мер и утверждать, что власти их не защищают, потому что они – евреи. Нельзя, деточка, рубить сплеча в таком деликатном вопросе. Я не уверен, что среди городского руководства имеется достаточное количество умных и тонких политиков, которые сумеют погасить скандал, никого при этом не обидев. Национальный вопрос – самый больной во все времена. И самый трудный. Он требует душевной чуткости, терпения и дальновидности. И все наши слова о том, что это дело рук маньяка, которому просто нравятся юноши с такой внешностью независимо от их национальности, окажутся гласом вопиющего в пустыне. Этого никто не услышит, потому что найдется масса людей, которым выгодно будет свести проблему к национальному вопросу и раздуть из этого громкий скандал. Выборы же на носу, не забывай. – Я не забываю, – вздохнула Настя обреченно. – Но ведь в округе этого сумасшедшего вора искать не будут. Я имею в виду как следует искать. Тоже мне, фигура. – А тот паренек, который догадался титры посмотреть? Он, судя по всему, толковый, и хватка есть. |
