Французы, видя это, возобновили атаку. Нашими овладела паника, и, побросав оружие, они стали просить пощады, тогда как еще за минуту победа была в наших руках. Таков был конец нашей кровавой драмы.

Из пятидесяти пяти человек двадцать пять было убито; почти все оставшиеся в живых были ранены. Большинство людей, бросив оружие, кинулось вниз, чтобы избежать тесаков освирепевших победителей. Я и еще человек восемь из наших, которых враги прогнали мимо люков, побросали оружие и просили пощады, на которую мы, однако, не могли надеяться. И действительно, в первый момент французы не щадили нас, и несколько из наших безоружных товарищей пало под их ударами. Видя это, я вскочил на шкафут и собирался уже прыгнуть за борт, надеясь, что после, когда бойня прекратится, меня выловят, но в этот момент французский лейтенант, подоспевший к нам, властным словом остановил своих освирепевших людей. Но ему удалось охранить только нашу жизнь, но не наше имущество; победители тотчас же принялись грабить и обирать нас до нитки. У меня отняли все, что только я имел: часы, кольцо и меч, некогда принадлежавший доблестному французу. А так как я недостаточно проворно раздевался по желанию матроса-мулата, который избрал меня на свою долю, то он ударил меня рукояткой своего пистолета под левое ухо, от чего я кубарем полетел в люк и остался лежать в трюме без сознания.

Придя в себя, я увидел себя совершенно нагим и почувствовал страшную боль; оказалось, рука моя была переломлена, а плечо жестоко разбито и повреждено. А так как я еще ранее получил три глубоких ножевых раны во время боя и потерял много крови, то не имел силы ни подняться, ни что-либо сделать для себя. И я лежал, стеная и дрожа от озноба, совершенно нагой на судовом балласте, по временам переживая отдельные минуты боя, вспоминая смерть нашего благородного капитана, утрату нашего судна, гибель стольких из нас и утрату нашей свободы.

Спустя некоторое время доктор по приказанию командира французского судна спустился вниз и перевязал мои раны; но при этом он обращался со мной в высшей степени варварски. Когда он ощупывал мою сломанную руку, то причинил при этом такую адскую боль, что я не мог удержать криков, но он заставил меня замолчать ругательствами, бранью и ударами, пожелав мне, чтобы я сломал себе шею, чтобы его не заставляли беспокоить себя моим лечением. Тем не менее он все-таки перевязал раны из страха перед своим командиром, но в назидание толкнул меня в бок ногой и ушел.

Вскоре после того наши суда разошлись. Четырнадцать человек из нас, особенно тяжело раненных, были оставлены на «Ривендже», куда перешли двадцать человек команды и два офицера с французского судна с приказанием отвести судно в Порт-о-Пэ. Остальные англичане были переведены на французский катер, который ушел от нас в поисках новых, более прибыльных приключений.

Час спустя после нашего отплытия офицер, командовавший нашим судном, заглянув в люк и увидя меня совершенно нагим, кинул мне пару брюк, брошенных кем-то из французских матросов за негодностью, да еще такую же рваную рубаху. С невероятным трудом я облачился в это тряпье и вместо перевязи для своей сломанной руки повесил себе на шею обрывок веревки, найденный тут же в трюме; под вечер я выбрался наверх, желая освежиться вечерним ветерком.

В продолжение нескольких дней мы, несчастные пленные, невыразимо страдали не только от наших ран и увечий, но еще более от дерзости, издевательства и жестокого обращения с нами французских матросов, наших озлобленных победителей. Один из них, завладевший моими часами, по нескольку раз в день подходил ко мне и, подставляя мне под нос часы, насмешливо спрашивал, не желаю ли я узнать, который теперь час. Другой, присвоивший себе мое кольцо, вертел им у меня перед глазами и рассуждал вслух о том, что его возлюбленная будет очень гордиться этим кольцом, особенно когда узнает, что оно взято у побежденного англичанина.