Все это время Вооз пребывал в сознании.

И не только. Его реобаза находилась на третьем уровне. Коротко говоря, это означало гиперчувствительность. Каждое ощущение несло невероятную четкость, каждая крупица сенсорных данных резала дополнительной болью. И не только. Его живость находилась на втором уровне. Что бы он ни испытывал, все это шунтировалось через эмоции.

Вооз цеплялся за сознание. Мгновенное безумие облегчило бы его участь, но спасательная функция была запрограммированна поддерживать его не только в физическом, а и в умственном здравии. Ментальная связность, однако, дело другое. Он взывал о помощи к своим костям, пытаясь издать сигнальные звуки, словно богам молился.

Но боль захлестывала его всего, мешая осознавать, что именно он произносит. Наверное, пламя повлияло и на костяные функции. Ведь для того, что случилось, он сигнала даже не знал.

Живость переключилась на восьмой уровень — тремя уровнями выше, чем настройка, дозволенная ему скелетных дел мастерами.

Ужас его физической агонии, уже и так непереносимый для обычного человеческого рассудка, прорвался через оставшиеся преграды его разума и полностью овладел эмоциональным спектром. Боль, уже и так обдиравшая с мясом его сознание, стегавшая и поливавшая огнем, после этого превзошла всякое разумение. Боль стала живым существом, личностью, заговорила с ним, стала с ним играть, насиловать, заключать в объятия жесточайших казней, поскольку доступ к его функции радости — резервуару позитивной эмоциональной энергии — теперь открылся, и эта энергия мгновенно обратилась в собственную негативную противоположность.

Сквозь личность Вооза текли реки невероятного ужаса, захлестывали его разум, повергая в состояние, для которого несчастье было бы чересчур слабым определением. Эмоциональная боль редко способна сравниться в интенсивности с физической. Однако восставшая в нем печаль уравнялась с муками физическими. Внутри Иоакима не осталось никаких укрытий. Ни единой мысли, ни единого ощущения, ни единого воспоминания, какие бы не погрузились в эту печаль и не остались навеки пропитаны ею. Он заорал. Он вопил от боли и ужаса, пока вопль не перешел в вой, эхом отдающийся от стенок его выхолощенного естества, которое свой черед сократилось до единственной мысли. БОЛЬ АГОНИЯ СТРАДАНИЯ ТОСКА ОТНЫНЕ И ВО ВЕКИ ВЕКОВ АМИНЬ.

Алхимики поодаль услышали его крики. Они внимали с удивлением и любопытством. Как могут эти вопли выражать нескончаемое многообразие смыслов? Крики были похожи на новый язык для нового мира. Когда эфирный огонь постепенно рассеялся (вознесся сквозь атмосферу в космос, дабы, как они полагали, обрести подлинную обитель среди звезд), алхимики осторожно приблизились. Обгорелое до черноты тело Вооза, будто в трупном окоченении, все еще цеплялось за алмазные и слюдяные листы на краю ямы. Он больше не кричал; спасательная функция отказала ему в этом, лишив физических сил, выкачала всю жизненную энергию до последнего эрга в попытке спасти его. Алхимики, разумеется, сочли его мертвым. Вытянули почерневшее тело наверх и уложили на деревянную доску. Затем, ошеломленные тем, что он еще дышит, перетащили в свою небольшую операционную, но случай показался им безнадежным, и они ничем ему не помогли.

Так получилось, что спустя всего час прилетел корабль компании и забрал его. Робоврач корабля узнал, что Вооз еще не умер, и сверился с его медицинской карточкой. Затем, выполняя свой долг, проинформировал капитана о его долге. Вооза, все еще терзаемого болью, отвезли за двадцать световых лет и препоручили скелетных дел мастерам.

Те тоже выполнили свой долг, как они его понимали. Они решили починить Вооза. Никогда еще не вставала перед ними такая сложная задача; по сравнению с ней первоначальная установка кремниевого скелета казалась пустяковым делом.