— Жизнью Лэллик, — сказал он, и он осознавал, что произнёс ужасную ложь. Теперь, чтобы Лэллик осталась жива, он должен искупить её, но не знал, как сможет сделать это.

Камабан оттолкнул Ханну, и она подбежала к Сабану и, рыдая, вцепилась в него. Он поднял её на руки и крепко прижал к себе.

— Построй мне храм, брат, — сказал Камабан, заталкивая меч себе за кожаный пояс, — построй мне храм, но торопись! — Он повысил голос. — У тебя всегда много отговорок! Камень твёрдый, земля слишком сырая для салазок, копыта волов повреждены! И ничего не делается! — последние слова он провизжал. Он весь затрясся, и Сабан подумал, что его брат сейчас закатит глаза и с завываниями погрузится в транс, который наполнит храм кровью и страхом, но Камабан только взвизгнул, словно от боли, резко повернулся и пошёл прочь. — Построй мне храм! — прокричал он, а Сабан ещё крепче прижал к себе рыдающую от страха Ханну.

Когда Камабан вышел из храма в сопровождении своих воинов, Сабан опустился на длинный камню и глубоко вздохнул. День был холодным, но с Сабана всё ещё градом катился пот. Килда подбежала к нему и взяла Ханну на руки.

— Я думала, что он убьёт вас обоих! — сказала она.

— Я поклялся жизнью моей дочери за жизнь Ханны, — глухо сказал Сабана. — Он узнал, кто она, а я поклялся, что это не так, — он закрыл глаза, его трясло. — Я принёс лживую клятву.

Килда молчала. Рабы уставились на Сабана.

— Я подверг риску жизнь Лэллик, — слёзы лились по его щекам, оставляя полосы на светлой каменной пыли.

— Что ты будешь делать? — тихо спросила Килда.

— Боги должны простить меня, больше не сможет никто.

— Если ты построишь богам храм, — сказала Килда, — они простят тебя. Построй его, Сабан, построй, — она протянула руку и утёрла слёзы с его лица. — А как ты поднимешь перекладины?

— Я не знаю, — ответил Сабан. — Я, правда, не знаю.

«Но если он придумает это, — подумал он, — тогда вероятно боги смилуются над ним, и Лэллик будет жить». Теперь только храм может спасти её, и он повернулся к рабам.

— Работайте! — приказал он им. — Работайте! Чем скорее всё будет закончено, тем скорее вы все будете свободны!

И они работали. Они били молотками, откалывали куски от камней, долбили камни и землю, и шлифовали поверхность камней. Их руки постоянно ломило от боли, ноздри забивались пылью, и жгло глаза. Самые сильные трудились над длинным камнем, и, как и обещал Сабан, он был готов незадолго до середины зимы. Наступил день, когда был готов и превратился из куска скалы в стройный, изящный, слегка конусовидный монолит. Сабан уже знал, как можно установить его. Он припомнил совет Галета и предложил поднимать камень боком, так как опасался, что узкий камень может переломиться надвое. Но сначала камень нужно было передвинуть к краю его ямы, и на это ушло шесть дней, заполненных работой с рычагами, потом и ругательствами. А потом его нужно было поставить набок, и на это ушёл ещё один целый день. Наконец он стоял на направляющих брёвнах, и Сабан обвязал верёвки по всей длине камня и привязал постромки к шестидесяти волам, которые должны были втянуть камень в яму.

Яма была самой глубокой, какую Сабан когда-либо видел. Её глубина была в два человеческих роста, и он выложил её уклон и противоположную уклону стенку ямы расколотыми надвое брёвнами, смазанными свиным жиром. Верёвки протянулись от камня над ямой, через ров и валы к стаду из шестидесяти волов. Их дыхание образовывало лёгкий туман. Сабан подал сигнал, и погонщики начали колоть стрекалами животных, а скрученные кожаные верёвки поднялись над землёй, выровнялись, задрожали и напряглись, и, наконец, камень медленно двинулся вперёд.