— Кооо-мооо-хооо-э-э-э!

— Что такое случилось? — спросил старый моряк, вскочив на ноги и хватаясь за ружье.

— Это соотечественники колдуна, — ответил доктор.

Все дикари были выше среднего роста, сухие как палки, быть может, вследствие долгих голодовок, с очень худыми конечностями, с выпирающими животами, с головами, покрытыми черными волосами, с громадными ртами, толстыми, как у негров, губами, с чертами лица, сильно напоминавшими обезьян, и с бледным цветом кожи. Вокруг этих «воющих попугаев», как назвал их Диего, весь воздух был заражен отвратительным запахом протухшего жира, аммиака и дичины.

При виде колдуна радость его соплеменников перешла все границы. Они хлопали себя по звучавшим словно барабаны животам, открывали рты, демонстрируя при этом свои острые и белые, как слоновая кость, зубы, хохотали каким-то конвульсивным смехом и бросались из стороны в сторону, сталкиваясь, сплетаясь, завывая и прыгая словно помешанные.

Наконец, измученные и покрытые потом после своего бешеного танца корробори, они попадали на землю, тогда как вождь с очень важным видом подошел к колдуну и потерся носом об его нос, а затем проделал ту же церемонию по отношению к трем вышедшим из драя белым; можно себе вообразить, насколько был этим доволен Диего.

Доктор, желавший приручить к себе этих несчастных, чтобы не подвергнуться какой-либо опасности, бросил им несколько корзин сухарей, которые они стали оспаривать друг у друга кулаками и пинками, и подарил их вождю бутылку джина; последняя была опорожнена им в три глотка, к величайшему отчаянию остальных дикарей, так как им очень хотелось, чтобы он с ними поделился.

— Вот желудки-то! — воскликнул Диего. — Чтобы насытить их, понадобилась бы целая бочка сухарей, а чтобы напоить — целый ручей джину. Но клянусь корпусом разбитого трехпалубного корабля, эти воющие попугаи смертельно безобразны.

— Вперед! — скомандовал доктор, видя, что колдун двинулся дальше.

Коко щелкнул своим огромным бичом, и драй, окруженный австралийцами, бросавшими жадные взгляды на быков и лошадей, двинулся к одной из долин, лежащих у подножия Баготских гор. Без сомнения, несчастные дикари думали, что поджаренное на угольях лошадиное и бычье мясо было бы очень вкусно, и изумлялись, как это белые люди не съели еще этих жирных животных.

Спустя полчаса вся толпа достигла середины узкой долины, покрытой высокими смолистыми деревьями из рода эвкалиптов, имеющего много видов. Тут доктор и матросы увидели группу хижин, или, вернее, жалких шалашей, устроенных из нескольких кусков древесной коры и поддерживаемых палками, открытых с одной стороны и закрытых с другой; хижины эти были едва способны укрыть живущих в них от солнца и совершенно неспособны защитить от дождя. Из этих убогих, вонючих хижин, в которых гнили куски мяса и обглоданные кости и где спали, сбившись вповалку, мужчины, женщины, дети и собаки, вышло пятнадцать или двадцать жалких созданий, едва прикрытых sariga — юбочкой из кожи кенгуру, с лицами еще более безобразными, нежели у мужчин, покрытыми, вдобавок, рубцами и синяками. Не было сомнений, что все эти рубцы и синяки являлись доказательством нежного обращения их далеко не галантных мужей.

— Это что еще за обезьяны? — спросил Диего.

— Это австралийские красавицы, — смеясь ответил доктор.

— Боже! Как они безобразны!

— Они становятся такими вследствие переносимых ими тягот, голода и дурного обращения мужей. Это самые несчастные из всех живущих на земле созданий, это вьючные мулы, обязанные взваливать на себя всех ребятишек и всю находящуюся в хижине мужа утварь, это рабыни, обязанные служить своим грубым мужьям, осыпающим их побоями, они всегда голодны, так как их владыки не допускают их есть вместе с ними и ограничиваются лишь тем, что бросают им кости, которых не могут обглодать сами.