Холлис наклонилась. Мертвый парень смахивал на птичку. Четко очерченная скула отбрасывала собственную маленькую тень. С чрезвычайно темными волосами хорошо сочетались рубашка и брюки в тонкую полоску.

– Кто это? – спросила наконец Холлис.

– Ривер Феникс^[14], – еле слышно ответил Альберто. Она подняла взгляд, увидела вывеску «Whisky A Go-Go» и вновь опустила глаза. Какая у него хрупкая белая шея.

– Но Ривер Феникс был блондином.

– Перекрасился, – пояснил Альберто. – Для роли.

2

Муравьи в воле

Старик напомнил Тито вывеску-призрак из тех, что блекнут на глухих стенах почерневших от ветхости зданий, являя взорам прохожих названия товаров, давно утративших актуальность.

Даже если бы на одной из них вдруг обнаружился текст из самых злободневных, самых свежих и страшных новостей, вы все равно не усомнились бы, что и он висел тут всегда, теряя краски на солнце и под дождем, просто не попадался никому на глаза. Похожее чувство Тито пришлось испытать, когда он повстречал старика на Вашингтон-сквер, подсел к нему за бетонный шахматный столик и осторожно передал айпод, прикрывшись газетой.

Всякий раз, как этот старик, без выражения глядя куда-то в сторону, прятал очередной айпод, на его запястье тускло блестели золотые часы. Циферблат и стрелки были почти не видны под мутным исцарапанным стеклом. Часы мертвеца. Такими торгуют на блошиных рынках, свалив их заодно с прочей рухлядью в ящики из-под сигар.

Если говорить об одежде, то и она могла принадлежать покойнику. Ткань, казалось, источала безжизненный холод, какой бывает исключительно в Нью-Йорке в конце своенравной зимы. Холод забытого багажа, казенных коридоров, проржавевшего шкафчика для одежды.

Но ведь не мог же бедный человек иметь дело с дядями Тито. Это все ради протокола, условный костюм, не иначе. Старик излучал такую мощь и безграничное терпение, что Тито, по некоторым своим соображениям, воспринимал его как мстителя, явившегося поквитаться с миром за прошлое южного Манхэттена.

Каждый раз, когда он брал айпод (так в зоопарке дряхлая и проницательная обезьяна примет у посетителя кусочек не слишком лакомого фрукта), Тито почти ожидал увидеть, как старик расколет девственно белый корпус подобно скорлупе ореха и достанет на свет что-нибудь ужасно мерзкое и нестерпимо современное.

И вот теперь, сидя перед дымящейся супницей в надстроенном ресторане с видом на Канал-стрит, он понял, что не в состоянии объяснить это своему кузену Алехандро. Немногим ранее Тито пытался у себя в номере создать музыкальную композицию, передающую те ощущения, которые пробуждал в нем старик. Но вряд ли стоило когда-нибудь заводить о ней речь.

Алехандро – расправленные плечи, гладкий лоб, волосы на прямой пробор – не интересовался музыкой. Молча глядя на брата, он зачерпнул утиный суп и аккуратно разлил по тарелкам – сначала ему, а потом себе. За окнами ресторана, за вывеской из красного пластика с надписью на кантонском, которую невозможно было прочесть, раскинулся мир оттенка старой серебряной монеты, залежавшейся в ящике.

Алехандро был буквалистом, весьма одаренным, но крайне практичного склада ума. Поэтому его и выбрала себе в ученики седая Хуана, их тетка, лучший в роду специалист по поддельным документам. По воле кузена Тито приходилось таскать по улицам механические печатные машинки – старинные неподъемные устройства, приобретенные на пыльных складах за рекой, – а также, словно мальчику на побегушках, бесконечно покупать заправочные ленты и скипидар для стирания чернил. Родная Куба, как учила Хуана, представляла собой бумажную державу, сплошной бюрократический лабиринт из анкет и написанных под копирку тройных экземпляров.