Алмаз снова принялся петь. Какое-то время он пел куски то из одной, то из другой песенки, а потом эти обрывки сложились и получилось вот что. Уж откуда мальчик взял такую песенку, я не знаю.

— Я не помню, чтобы ты сочинял такую песенку, Алмаз, — сказала мама.

— Нет, мамочка. Хоть и жалко, но это не я. Её ведь уже не забрать себе. Но она всё равно моя.

— Почему это?

— Потому что я её люблю.

— А любовь делает её твоей?

— Думаю, да. Она одна такое умеет. Если бы я не любил малышку (этого, конечно, быть не может, ты же понимаешь), она была бы мне чужая. Но я её очень люблю, мою Кимвалу.

— Малышка моя, Алмаз.

— Тогда она вдвойне моя, мамочка.

— Почему ты так решил?

— Ты ведь тоже моя.

— Потому что ты меня любишь?

— Конечно. Лишь любовь создает «моё», — ответил мальчик.

Когда отец приехал домой пообедать и сменить старого Алмаза на Рубина, он выглядел страшно расстроенным и рассказал, что за всё утро у него не было почти ни одного пассажира.

— Как бы нам всем не пришлось отправиться в работный дом, жена, — сказал он.

— Уж лучше в Страну Северного Ветра, — мечтательно подумал Алмаз, не заметив, что произнёс это вслух.

— Лучше-то лучше, — согласился отец, — только вот как нам туда попасть, сынок?

— Придётся подождать, пока нас туда заберут, — объяснил Алмаз.

Прежде чем отец нашёлся, что ответить, в дверь постучали, и в комнату, улыбаясь, вошёл мистер Реймонд. Джозеф поднялся и почтительно, хоть и не очень радушно, принял его. Марта принесла стул, но джентльмен не стал садиться.

— Вижу, ты не слишком-то рад меня видеть, — сказал он Джозефу. — Жаль расставаться со стариком Рубином?

— Да нет, сэр. Как раз наоборот. С ним оказалась уйма хлопот, да и удача от меня отвернулась, так что я жду не дождусь, чтобы его вернуть. Договаривались мы на три месяца, а прошло уже восемь или девять.

— Мне жаль это слышать, — произнёс мистер Реймонд. — Разве от него не было толку?

— Почти нет, особенно, когда он охромел.

— Так вот оно что! — торопливо сказал мистер Реймонд. — Он у тебя захромал. Это все объясняет. Понятно, понятно.

— Захромал он не по моей вине, и сейчас с ним всё в порядке. Не представляю даже, как его угораздило, но…

— Он нарочно, — вставил Алмаз. — Он наступил на камень и вывихнул лодыжку.

— Откуда ты знаешь, сынок? — спросил отец, поворачиваясь к нему. — Я такого никогда не говорил, потому что понять не могу, как всё получилось.

— Я слышал… на конюшне, — ответил Алмаз.

— Можно на него взглянуть? — попросил мистер Реймонд.

— Спускайтесь во двор, — сказал отец, — я его выведу.

Они ушли, и Джозеф, сняв с Рубина упряжь, вывел коня во двор.

— Что я вижу! — воскликнул мистер Реймонд. — Ты плохо за ним смотрел.

— Не понимаю, что вы такое говорите, сэр. Вот уж чего не ожидал от вас услышать. Да он здоров, как бык.

— И такой же огромный, должен заметить. Вернее, жирный, как боров! Так-то ты о нём заботился!

Джозеф был слишком рассержен, чтобы ответить.

— Ты на нём словно и не работал. Это никуда не годится. Ты бы хотел, чтобы с тобой так обращались?

— Да я был бы счастлив, если бы за мной так ухаживали.