— Поосторожнее с папашиной жратвой, болван!

Некоторые мальчики несли по два или больше судка — для отца и братьев.

Увидев Чарли, многие снова заулюлюкали, прославляя за устроенное на кирпичной горе представление. Несколько даже изобразили его упоенный танец, придав ему нелепости, которой Чарли определенно не помнил. Неужели он и впрямь выглядел так глупо? Или восприятие друзей искажает пережитое им? Уже не в первый раз Чарли осознал свою отстраненность. И спросил себя, возможно ли вообще доподлинно передать или понять нечто столь острое, что он тогда испытал…

Наконец мальчишки вырвались из материнских объятий поселка, оставив позади тени ради алмазной прозрачности солнечного света, отвесными лучами падавшего на широкий простор буйнотравного поля, уходящего вдаль к Фабрике. Пепельная гравиевая дорога тянулась по этой ничейной земле между домом и работой и вела к кирпичной громаде, которая была Фабрикой.

С этого места невозможно было охватить взглядом всю Фабрику, отсюда она казалась лишь бесконечной, высокой, темной глухой стеной, накрытой покатой крышей, чьи бесконечные толстые черепицы походили на чешую неведомого зверя. Она тянулась в обе стороны, насколько хватало глаз, разделяя Долину, как линейка, положенная поперек муравейника. Ее величественность и огромность казались настолько привычными, настолько само собой разумеющимися, что мальчишки не обращали на это никакого внимания. Их занимала предстоящая встреча с отцами.

Они мчались через ароматную, некошеную траву по пояс и только несколько разомкнули ряды — кое-кто останавливался рассмотреть цветок или насекомое, а после бежал догонять остальных. Через минуту-другую они пересекли полосу ничейной земли и вступили на территорию самой Фабрики. Здесь, как и у горы кирпичей, земля была бесплодной из-за пропитывавшего ее десятилетиями отработанного машинного масла, и выживали на ней только самые цепкие и выносливые сорняки. Запах органических отбросов (Чарли как-то слышал, что машинное масло изготавливали из особого растения, которое в этих краях не водится) был насыщенным, острым, но не отталкивающим, особенно для тех, кому знаком с младых ногтей: ведь он въелся в морщины мозолистых отцовских рук, им веяло, когда эти руки рассеянно тянулись погладить по головке малыша в колыбели. Сам воздух здесь пах жареной на прогорклом масле едой.

Вместе с остальными Чарли спешил через эту промасленную свалку к провалу в стене Фабрики, который закрывали широкие двустворчатые ворота. Над воротами поднималась из крыши башня с часами, а перед ними — кажущееся здесь неуместным, чужеродным — множество простых скамей без спинок. Позолоченные стрелки часов на башне застыли на десяти минутах второго, но вот-вот сдвинутся, неумолимо скашивая оставшееся до работы время. Под их суровым ходом скамьи заполняли потные и мускулистые, голодные и уставшие мужчины и их сыновья постарше, похожие на съежившиеся или еще не надутые копии отцов.

Увидев, что родные их ждут, мальчишки помчались еще быстрее и на бегу закричали, как стая глупых гусей:

— Пап! Пап! Пап! Пап!

Поняв по этим голосам, что долгожданный ленч прибыл, мужчины и юноши приободрились. А ворота извергали все новых и новых рабочих — эти трудились в самых недрах Фабрики, и чтобы выйти на ленч, им требовалось больше времени.

Рядом с Чарли замешкался бедный Джемми. Семилетнему мальчугану приходилось тащить шесть или семь судков. Его овдовевшая мать зарабатывала на пропитание себе и Джемми, готовя еду бессемейным.

Чарли молча взял у Джемми один судок; мальчуган благодарно улыбнулся.

По ту сторону Фабрики зеркально повторялась в точности такая картина. При мысли об этом Чарли испытывал странное ощущение двойственности.

Прибежавшие первыми мальчишки уже сновали среди мужчин, раздавая судки с ленчем и керамические бутыли, которые приволокли еще холодными из колодца.