За это время они редко видели друг друга, да и то лишь издали и на несколько минут, когда Пирошка вместе со своим отцом возвращалась с поля. Эта встреча сводилась к тому, что юный граф проходил мимо и чинно приветствовал их; пожилой господин кивал в ответ головой, а девушка бледнела. Хорват не вывозил дочь в общество, а с семейством Бернатов даже враждовал. В церковь Хорваты ходили редко, да и боги этих двух соседей обитали в разных храмах. Хорваты были лютеранами, а религиозные убеждения в те времена высокой стеной разделяли тогдашних господ (заметим — на пользу стране).

Если бы в период, когда проводилась политика усыпления венгерской нации, При дворе или в Домах, близких ко двору родовитых магнатов, охотно принимали бы протестантских дворян, если б с ними водили дружбу, ласкали их так же, как католиков, — кто знает, до чего бы мы сейчас дожили. К счастью, протестантские магнаты встречали при дворе холодный прием; им оставалось удалиться в свои поместья и со скуки вести национальную венгерскую политику, поскольку в политике двора они не могли участвовать. Что же касается мелкопоместных дворян-протестантов, то и они не были вхожи к католическим магнатам, которые видели в них иноверцев; на их долю выпадала, таким образом, роль подпевал более знатных и, конечно, недовольных единоверцев; они-то и поддерживали тот слабый огонек, который, спустя сорок лет, в грозном вихре революции, вспыхнул на каждом алтаре, с тем чтобы никогда уже больше не угаснуть.

Словом, в Вене всегда проводили глупую политику, которая способствовала формированию вождей венгерской национальной оппозиции. Вызывали кого-либо на аудиенцию, устраивали ему головомойку и отправляли назад в Венгрию. Придворные советчики короля страсть как любили подобные назидательные беседы. "Хорошенький щелчок получил он от императора", — с удовольствием рассказывали они потом друг другу.

Глупцы! Они не понимали, что не щелчок, а "булаву вождя" получал тот, кто считался жертвой.

Старый Хорват был заодно с родами Пронаи и Радванских, Заи и Кецеров. Ежегодно он навещал их; они советовались, строили планы и жарко спорили. Обычно это происходило, в мае, и Пирошка оставалась дома в одиночестве; но Бутлеру от этого не было никакой пользы: у него был лишь один покровитель — ручей…

На четвертый год письма стали пространнее. Янош описывал свои мысли и чувства, свою тоску и горести. Пирошка писала о том же. Распустилось уже не только алоэ, расцвели сердца. Они признались друг другу в любви, и ручеек неделями мчал на своих волнах вверх и вниз их клятвы: "Люблю тебя, люблю до гроба". — "Будешь ли ты моей женой?" — "Только твоей, и ничьей больше". А когда наступили пятые-каникулы со времени их знакомства, Пирошка выросла, стала красивой, цветущей молодой девушкой, румяной, как роза, и свежей, как утренняя заря. Граф Янош тоже возмужал, отпустил усики и бакенбарды; через десять месяцев он закончит юридический факультет и сможет жениться. Это обсуждалось в записочках, которые плыли по ручью. Янош писал, что его опекун Иштван Фаи (жена которого урожденная Бернат) очень добрый человек. Он уже знает обо всем и в недалеком будущем, приблизительно на троицын день, объявит графа совершеннолетним, и тогда Янош вступит во владение своими имениями. Значит, будут устранены все препятствия, которые могли помешать его соединению с милой Пирошкой; останется только уговорить ее отца, которого молва считает весьма странным человеком. Печалит юношу лишь мысль о том, что станет с ним, если отец девушки откажет ему или задаст такие загадки, которых он не сможет разгадать? Ни днем, ни ночью не может он избавиться от этих дум; вот уже два года, как приятели-студенты не видели его смеющимся, а патакские девушки зовут его "печальным Бутлером".