Присутствовавшие с любопытством наблюдали за этой негаданной и приятной встречей. Лишь сердце Пирро калеными щипцами рвала на части зависть; ему стало невмочь терпеть эту муку, которую он не мог не испытывать, глядя на то, какие почести воздают Периандру и как его величают, и, сам не понимая, что он делает, а вернее, наоборот: отлично понимая, он выхватил шпагу и с такой яростью и с такой силой, нимало не задев, впрочем, рук Серафида, вонзил ее Периандру в правое плечо, что острие шпаги вышло через плечо левое, — он пронзил Периандра насквозь, но хорошо, что не наискось.

Ипполита первая заметила этот удар и первая крикнула:

— Ах, изверг, лютый мой враг! За что ты его убил?

Серафид и Рутилио невольно разжали объятия и опустили руки, уже обагренные кровью Периандра, и Периандр упал в объятия Ауристелы, а ей в этот миг изменил голос, нечем стало дышать, в очах недостало слез, голову она уронила на грудь, руки повисли без сил.

От этого удара, более грозного по виду, чем на самом деле, у всех захватило дух, краска сбежала с лиц, заливавшихся смертною бледностью, а смерть, пользуясь тем, как много Периандр теряет крови, начала вытеснять его жизнь, и эта угроза, нависшая над его жизнью, предвещала друзьям его столь же близкий конец; по крайней мере Ауристела испытывала такое чувство, будто жизнь вот-вот вместе с последним вздохом излетит из ее уст.

Серафид и Антоньо бросились к Пирро и, невзирая на его свирепость и на его силу, схватили злодея и с помощью сбежавшихся на шум горожан отвели в тюрьму, а через несколько дней градоправитель приказал повесить его как неисправимого преступника и убийцу, и смерть Пирро освободила Ипполиту, и стала она жить да поживать.

Глава четырнадцатая

Человеку не дано безмятежно радоваться своим радостям — ни одной секунды не может он быть за них спокоен.

Ауристела, раскаявшись в том, что поделилась замыслами своими с Периандром, уже с легким сердцем отправилась его разыскивать; она не сомневалась, что это ее раскаяние благодетельно для Периандра, что оно принесет ему счастье: ведь она считала себя силой, приводящей в движение колесо его Фортуны, тем центром, вокруг которого вращаются его желания. И она не обманывалась, ибо Периандр сам возвращался к ней, дабы подчинить все свои желания желаниям Ауристелы. Но — о коварство изменчивой Фортуны! — за столь короткое время в жизни Ауристелы произошли такие резкие перемены! Она надеялась порадоваться, и вот она плачет; ей хотелось жить, и вот она умирает; она мечтала насладиться лицезрением Периандра, и вот она зрит перед собой его брата, принца Максимина, — он ехал с огромною свитою, разместившейся в нескольких каретах, из Террачины в Рим, и его внимание обратила на себя толпа, окружавшая раненого Периандра; он велел подъехать поближе, но тут от толпы отделился Серафид и поспешил к нему навстречу.

— О принц Максимин! — воскликнул Серафид. — Недобрые вести предстоит вам от меня услышать. Раненый, которого поддерживает прелестная девушка, — это брат ваш Персилес, а девушка — несравненная Сихизмунда, которую вы благодаря своей неутомимости наконец нашли, но нашли в грозный для нее час, в роковую для нее минуту, — видно, не судьба вам праздновать встречу с ними, а судьба — положить их обоих во гроб.

— Не только их, — по всей вероятности, и меня положат вместе с ними, — примолвил Максимин.

Выглянув из кареты, он сейчас узнал своего брата, хотя Периандр был залит и обагрен своею собственною кровью; узнал он и Сихизмунду, несмотря на мертвенную бледность, покрывавшую ее лицо, ибо волнение, согнав с него краску, не исказило его черт, напротив того: если Сихизмунда была прекрасна до этого несчастья, то теперь она стала еще прекраснее, — известно, что иные хорошеют от горя.