Когда стряпаешь такое блюдо, необходимо полное самообладание, особенно если от этого столько зависит. Его-то у мсье Бонваля и не хватало. Он едва не налетел на черно-белую Мими, сидевшую на пороге кухни, куда он ворвался, громко требуя кухарку Селесту и работника Бразона.

Это расстроило его еще больше, ибо случилось так, что Мими недавно имела счастье познакомиться в парке с неким красавцем-котом, которого не оттолкнула несчастная особенность ее глаз, и теперь собиралась осчастливить хозяев плодами своей привязанности, причем, судя по ее фигуре, было их очень много.

День не был счастливым и в жизни Селесты, которая несколько недель назад решила выйти за Бразона и, естественно, попросила о прибавке, дабы обосновать этот дерзкий замысел. Мсье Бонваль, поддерживаемый женою, начисто отказал, поскольку в таких случаях не принято соглашаться сразу. Теперь Селеста ходила с красными глазами, все время сморкалась и вообще была не в форме.

Это оказалось некстати, ибо она играла при мсье Бонвале ту же роль, какую играет при великом хирурге ловкая операционная сестра - стояла рядом, чтобы в любую минуту подать хозяину ложку, кастрюлю, сотейник, резанный лук, чищенную морковь, пряности, словом - все, что нужно.

Итак, кухня мсье Бонваля и без того находилась в бедственном состоянии, а тут еще пятница тринадцатое число.

Омар, принесенный из погреба, нимало не соответствовал определению "живой и подвижный"; напротив, он находился в состоянии, именуемом rigor mortis, иначе - трупное окоченение, и резать его пристало не кулинару, патологоанатому. Судьба давала мсье Бонвалю еще один шанс избежать беды. Будь он в здравом уме, он бы выбросил хладное тело в помойку и принялся за что-нибудь другое.

Но разум его был охвачен той непреклонностью, которая в ответственную минуту поражает лучших поваров и хозяек. Мсье Бонваль твердо решил готовить "омара в луне" и опрометчиво устремился навстречу року.

Почти одновременно разразились все мыслимые домашние катастрофы; их оценят хозяйка или повар, знакомые с удивительной породой домовых, которые лезут под руку, мешают и вредят накануне особо торжественных обедов.

В то время, как Селеста бросила крохотный кусочек лука в столовую ложку чеснока, Бразон объявил, что ветер переменился и испортилась тяга в огромной железной плите, так что развести ее невозможно, а официантка Одетта, заразившись общей тревогой, пролила суп на колени толстяка, в котором Бонваль узнал дегустатора. Это вызвало яростные крики в зале, перекрываемые лишь звуками, доносившимися из кухни, где мсье Бонваль обнаружил, что Селеста, размышляя о человеческой жестокости, взяла сотейник, который восемнадцать лет кряду чистили солью и хлебным мякишем, и вымыла водой с хозяйственным мылом.

Бедствия сыпались одно за другим. Плита, набитая газетами, соломой, щепками и углем, испускала клубы едкого дыма прямо на ароматные блюда. Сливки пролились в ледник, затопив все и вся, а в критический момент выяснилось, что Бразон задевал куда-то ключи от винного погреба.

Мсье Бонваль двигался, как в страшном сне. Дела пошли еще хуже, когда вспыхнула жестянка с жиром, сломалась ручка у любимой сковородки и перегорела лампочка. Селеста и ее избранник ходили, как потерянные, ибо он сломал венчик для сбивания яиц и закоротил холодильник, а она достигла новых высот, положив в белки соль вместо сахара и нарезав на доске, предназначенной для рубки чеснока, миндаль, употреблявшийся лишь в знаменитом апельсиновом суфле.

Раскрасневшийся, потный, со звериным блеском в некогда добрых глазах, мсье Бонваль пытался сохранить выдержку и рассудок перед лицом испытаний, взбесивших бы и святого.

Это было безнадежно. Пятница, пришедшаяся на тринадцатое число, еще не исчерпала себя.