Любовь, любовь, любовь!

Эти слова всплывали в ее сознании каждую ночь, когда, оставшись в спальне одна и обливая слезами подушку, она чувствовала на себе таинственную силу объятий князя, прикосновение его губ, рождавших в ней всплеск ощущений, которые никогда, даже в ночных грезах, не являлись ей прежде.

Все ее тело томилось разлукой. Казалось, из груди изъяли сердце и теперь там одна зияющая, кровоточащая рана.

И в то же самое время эти чувства подсказывали ей, почему князь решил тогда открыть ей правду. И эти же чувства неразрывно оказались связаны с причиной ее побега.

Танцуя для князя, она знала, что отец ее рядом, что он находится от нее не дальше, чем сам князь.

А рядом с отцом была женщина, и, хотя черты ее лица почти стерлись из памяти, она знала, что это — ее мать.

И наконец, в какое-то мгновение танца появилось третье лицо, тоже женское, которое было ей незнакомо, но которое, без сомнения, узнал князь.

Сила любви, что исходила от этой женщины, была столь действенна, столь же реальна, как и та, которой окружил ее в миг танца отец.

Князь не мог не почувствовать, не увидеть этого, говорила она себе, ведь души их переплавились в единое целое, и обоим стало ясно, что они не могут заронить семя лжи и предать идеалы своих родителей.

Итак, одна любовь — любовь истинная и совершенная — предназначила им быть вместе, и другая любовь — святая, изначальная — повелела им расстаться.

И, рыдая ночи напролет в крошечной спальне, которую ей отвели в мансарде дома мадам Альбертини, Локита молилась, чтобы однажды настал день, когда она вновь увидит князя, когда она сможет принадлежать ему всем своим существом — как нынче принадлежит ему ее дух.

Они с Мари свернули с бульвара Мадлен на небольшую улочку, в которой был расположен дом мадам. Высокое серое строение с деревянными ставнями почти не отличалось от всех прочих домов в квартале.

Локита открыла перед Мари дверь, потому что в руках у той была корзина, набитая всяческой снедью.

Зайдя в дом, Мари отправилась на кухню, а Локита быстро взбежала по лестнице на второй этаж, где была расположена комнатка, которая с первого же дня их вселения была отведена мисс Андерсон.

Уже подходя к дверям, она услышала, как мадам Альбертини о чем-то разглагольствует в своей, как всегда, оживленной, хотя порой несколько крикливой манере.

Энди лежала на подушках и терпеливо ее слушала.

— Ах, вот и ты, Локита! — воскликнула мадам, когда та входила в комнату. — Я только что рассказывала мисс Андерсон, что, несмотря на твой безответственный поступок, Императорский театр «Шатле» предлагает тебе участие в своей следующей постановке.

— Пока Энди не станет лучше, я не могу распорядиться собой, — ответила Локита.

Она поймала взгляд мадам. Той, вне всякого сомнения, было известно, что в действительности вопрос стоит не о том, когда Энди станет лучше, но когда она умрет.

Пока же этого не произошло, оставлять ее одну было недопустимо.

— Другого ответа я от тебя и не ждала, — живо отозвалась мадам. — Но время терпит. Нас никто не подгоняет. И хочу заверить тебя, что Императорский театр вовсе не единственный театр в Париже, жаждущий видеть тебя на своей сцене.

Желая побыстрее сменить тему, Локита протянула ей газету, которую до этого держала в руке:

— Вот «Ла пресс», которую вы просили меня купить.

— Умница! Молодец, что не забыла мою просьбу, — похвалила ее мадам. — Обожаю сплетни, а ни одна газета в Париже не умеет подавать их под таким соусом.

Взяв газету в руки, она поднялась и добавила:

— Кстати, «Ла пресс» сообщила вчера, что твой поклонник, русский князь, возвратился вчера в свой особняк на Елисейских полях.