Это было уж слишком хорошо. Приору Роберту позволительно было зардеться от удовольствия; возможно, он испытывал даже некоторую неловкость. Кадфаэль же невольно обвел долгим озабоченным взглядом собравшихся, их невозмутимые, непроницаемые, улыбающиеся лица, их широко открытые глаза, в которых ничего нельзя было прочесть. Никто не ерзал, не перешептывался, и даже из задних рядов не донеслось ни смешка. Кай с неподдельным восхищением таращился одним — не прикрытым повязкой — глазом. Бард Падриг прямо-таки излучал благодушие и удовлетворение по случаю всеобщего примирения. Они уже знали! То ли Сионед пустила осторожный шепоток по кругу, то ли природное чутье подсказало им истину, но если не в подробностях, то по сути гвитеринцы знали все, что следовало знать. И ведь никто не проговорится, не обмолвится ни словом, покуда пришельцы не уйдут восвояси.

— Идемте же, — возгласил исполненный признательности приор Роберт, — освободим брата Колумбануса от его бдения. Приспело время святой Уинифред начать свой путь домой.

Высокий, с царственной осанкой, с серебристыми сединами, он повернулся и величественно ступил на порог часовни, а большинство гвитеринцев гурьбой вошли на кладбище следом за ним. Белой аристократической рукой он распахнул дверь и замер.

— Брат Колумбанус, вот и мы! Бдение твое завершилось.

Приор сделал шаг, другой… После яркого солнца ему показалось, что в часовне царит полутьма, хотя сквозь маленькое оконце с восточной стороны струился ясный свет. Потом из полумрака выступили стены — побуревшие, пахнущие деревом, и он смог различать то, что было внутри: вначале лишь очертания, а потом свет — такой резкий и слепящий, что Роберт застыл в изумлении, охваченный благоговейным трепетом. Часовня была заполнена тяжелым, навязчивым сладким ароматом. От повеявшего в открытую дверь легкого утреннего ветерка он заколыхался волнами. На алтаре ровным пламенем горели две свечи, между ними — маленькая лампадка.

Аналой стоял прямо перед гробом, однако коленопреклоненного монаха перед ним не оказалось. Алтарь и раку словно припорошило снегом, их устилали белоснежные лепестки — будто волшебный ветер пронес их в своих ладонях через два поля от цветущей боярышниковой изгороди и, не уронив по пути ни одного цветка, вдохнул их сквозь алтарное окошко. Благоухающая метель осыпала и аналой, и скомканные пустые облачения, брошенные перед ним.

— Колумбанус!.. Что это? Его здесь нет! Брат Ричард подступил к приору слева, брат Жером справа. Бенед, Кэдваллон, Кай и все остальные сгрудились позади, а затем расступились по обе стороны вдоль темных стен часовни и, вдыхая сладостное благоухание, воззрились на это чудо. Никто не решался опередить приора, и наконец он сам медленно двинулся вперед и склонился, чтобы поближе рассмотреть то, что осталось от брата Колумбануса.

Черная бенедиктинская ряса лежала там, где он преклонял колена, полы откинулись назад, верхняя часть упала складками, а рукава распростерлись, как крылья, и были согнуты в локтях, будто бы покинувшие их руки оставались сложенными в молитвенном жесте. Из-под рясы что-то белело.

— Глядите! — благоговейно прошептал брат Ричард. — Рубаха его осталась внутри рясы, а вот, гляньте — его сандалии!

Они виднелись из-под края одеяния, сложенные вместе, подошвами вверх, как будто оставались на ногах молящегося. На аналое, на месте для Библии, где должны были покоиться руки монаха, лежал цветок боярышника.

— Отец приор! Здесь все его одежды. И подрясник, и подштанники — все! Одно надето на другое — так, как он носил! Как будто… как будто он был вознесен из своих одежд и оставил их здесь, подобно змее, что сбрасывает старую кожу и является в блеске новой!

— Это поражает больше всего, — вымолвил приор Роберт.