— Поручителей требуют, — подсказал сам арестованный.

— У него было помешательство, — сказал мне полковник Л. по-французски и потом, обратясь к больному, прибавил: — Ну, что же, разве у вас нет никого знакомых?

— Нет-с, полковник! Знакомые есть, да я не хочу идти на поруки.

— Отчего же?

— Да зачем же поручители, если доктор сказал, что я здоров? Как вы думаете, здоров я или нет? Ведь здоров! — продолжал он, — а здоровому умом человеку зачем поручители?

— А зачем вы с топором по улице ходили?

— Не с топором-с!

— Как не с топором?

— С палкой, со штилетом.

— Ну, с палкой. Ведь вы знаете, что с такими палками ходить не дозволено.

— Наследственная это была палка, я с ней и ходил, и ничего больше.

П. Л. обещал ему где-то походатайствовать.

— Пожалуйста, полковник. Сами знаете, какой праздник.

На вопрос о другом арестанте солдат значительно тронулся за лоб, и мы вышли в переднюю. Из нее дверь направо вела в женскую комнату, в которой, однако, никого не было. Убранство ее состояло из двух коек и столика, но койки эти содержались далеко с большей опрятностью, чем койки арестантов-мужчин, у которых чехлы на кроватях были невероятно грязны, а одеяла из какого-то неведомого материала напоминали постели горничных девушек старых помещичьих домов В-ской губернии, для которых где-то покупались одеяла из так называемых «поплевок». Шерсть не шерсть, и не бумага, а так, черт знает что; узелки какие-то снизаны: и редко, и тяжело, и как-то маслянисты на ощупь.

В женской комнате мы пробыли несколько минут. Когда г. Л. вышел в переднюю, его встретили оба арестанта.

— Пожалуйста, полковник, похлопочите, — жалобно напомнил брюнет.

— Уж я дал вам слово и все сделаю, что в моих силах.

— Да, пожалуйста, а то праздник.

Другой арестант что-то хотел сказать, но закрыл рукою рот и приостановился.

— Не хотят ли чего-нибудь сказать мне? — спросил г. Л.

— Кашель, — проговорил арестант разбитым, больным голосом с сильным немецким акцентом, заметным даже в одном слове.

— Да нет, пустяки! — отозвался брюнет.

— Почему вы думаете, что пустяки? — спросил г. Л.

— Они не здоровы… совсем тронут, — продолжал он шепотом.

Немец стоял покойно и глядел беспечно. Ему было лет за 45, глаза голубые и лицо довольно симпатичное. Он стоял посреди комнаты и, заметив, что на него смотрят, шаркнул ногою, как воспитанник благородного пансиона, и опять сказал: «Кашель».

Больше мы от него ничего не слыхали и вышли в сени, а оттуда в ту переднюю, где сидела прежде упомянутая мною толпа солдат и где мы оставили свои калоши, до вступления в приемный покой. По таблице, висевшей на стене, значилось, что 7-го апреля здесь находится 25 человек арестованных, из которых 2 малолетних, 3 публичные женщины, 3 следственных и, кажется, 7 секретных.

Сначала пошли по коридору направо. Унтер, державший связку ключей, отпер дверь. Обыкновенная декорация: широкие нары, сыроватые стены и узенькие окна с железными решетками вверху. На нарах стоит чашка со щами, и за ней сидят трое: молодой красивый парень с пробором на боку, какой-то мещанин да мальчик лет 15 с совершенно круглыми глазами.

— Здравствуйте, друзья мои!

— Здравствуйте, ваше высокоблагородие!

— Поубыло вас.

— Да, все в тюрьму, да которых в другие арестантские разослали; а то кое-кого выпустили.

— Ты за что? — спросил г.