Аввакум украдкой поглядел на Анастасию Марковну. Сидела, облокотись спиной о стену, отрешённая.

   — Что скажешь, матушка? — спросил Аввакум.

   — За нас с тобой, отец, Исус Христос решил.

   — Сочиво ныне вкусно было, — сказал Аввакум.

   — Вку-у-у-сно! — взревел радостно Филипп.

   — Я пойду помолюсь! — соскочил с лавки Фёдор-юродивый.

Опомниться не успели, а он за дверь, да и был таков.

   — Пригляди за ним, побереги милого, — сказал Аввакум Агафье, поднялся из-за стола, обнял и поцеловал сыновей, дочерей, домочадиц. — Помолимся, родные. Помолимся, голуби мои.

Часа не минуло, прибежала Агафья, держась за сердце. До того запыхалась, сказать ничего не может. Дали ей водицы, посадили на лавку. Отдышалась, слава Богу.

   — Увели Фёдора под белы рученьки в Чудов монастырь. Уж больно шаловал перед царём.

   — Толком расскажи! — прикрикнул на Агафью Аввакум. — Юродство — не шалость.

   — Шалил Фёдор! Шалил!

   — Да как же?

   — По-козлиному блеял, норовил боднуть царя.

   — Игумна в Чудове избрали вместо Павла?

   — Не успели. Павел в Чудове пока живёт, не переехал на Крутицкое подворье.

   — Пойду к нему, — сказал Аввакум.

   — Павел в Успенском. Где царь, там и Павел.

   — В Успенский пойду.

Агриппина уже спешила посох батюшке подать, Иван — скуфью, Анастасия Марковна — большой нагрудный крест.

Затаился опальный дом, ожидая, что будет.

В тот вечер последний раз встретились лицом к лицу царь и Аввакум. Стоял протопоп у левой стены, возле иконы Спаса Златые Власы. Царь пошёл прикладываться к образам, увидел Аввакума, замер. Аввакум же, поклонясь, смотрел на царя, и ни единого слова не дал ему Господь, молчал. Алексей Михайлович Спохватился, поклонился, а пройти мимо не может. Смотрит и молчит. Отвернулся тогда Аввакум, на Спаса устремил глаза, царь тотчас отступил да ещё и стороной прошёл, торопясь.

Наутро в доме Аввакума ждали пристава, но никто не заявился. И на другой день не тронули. На третий — радость: бывший сторож Благовещенской церкви Андрей Самойлов привёл Фёдора. Фёдор смеялся, целовал руки протопопу. Пришлось Андрею рассказать, что да как.

В первую ночь заковали Фёдора, на цепь посадили. Пришли утром, а цепи свёрнуты под головой у блаженного. Спит на цепях, неведомо кем освобождённый.

Послали в хлебню дрова к печи носить. А хлебы только что испекли. Фёдор порты скинул, полез на пышущую жаром печь, сел гузном и давай хлебные крошки подбирать. Монахи ужаснулись, побежали к Павлу. Павел — к царю. Царь тоже чуть не бегом прибежал в монастырь. Монахи, боясь, как бы не оскорбился великий государь видом голого в хлебне, вытащили Фёдора из печи, одели, хлеба дали. Государь благословился у Фёдора и велел отпустить.

Только-только возрадовались домочадцы избавлению блаженного от заточения, пожаловали-таки приставы.

   — Поехали, протопоп!

   — Одного берёте?

   — Отчего одного?! Вытряхайся из Москвы со всем семейством, со всеми своими приживалами.

Был дом полная чаша, да не позволили много взять. Каждому по узлу, по шубе... Три телеги всего дали на ораву Протопопову. Четвёртая для стрельцов.

   — Хороший день выбрал царь для нашего изгнания, — сказал Аввакум, усаживаясь перед дальней дорогой.