Та ночь, песчаный берег, залитый лунным светом: разбитые воспоминания валялись грудой острых осколков. Он не мог сложить их вместе, не порезавшись до крови. Битое стекло. Они с Иветтой резвились на песке. Чувствовал ли он себя еще когда-нибудь таким беззаботным? До того – вряд ли, и уж точно не после. У него перед глазами стоял образ Иветты, бегущей к нему по пустынному пляжу. Она была обнаженной, ее волосы, каким-то чудом сохранившие золотистый оттенок даже в серебристом свете луны, ниспадали волнами на плечи, а улыбающееся лицо лучилось блаженным счастьем. В тот момент Белнэп не обратил внимания на небольшую рыбацкую шхуну, стоявшую на якоре недалеко от берега. На две яркие точки, сверкнувшие на ней. Вероятно, это были вспышки выстрелов; а может быть, он вообразил, что видел их, уже позднее, когда пытался разобраться в том, что произошло у него на глазах: пуля пронзила Иветте шею, ее нежную, прекрасную шею, другая пуля пробила ей грудь. Обе пули были крупного калибра, и в сочетании они принесли мгновенную смерть. Вот только пули он тоже не увидел – лишь их последствия. Белнэп запомнил, как Иветта повалилась на него, словно собираясь обнять, и ему потребовалось какое-то мгновение, чтобы понять, что произошло. Затем он услышал рев – подобный отдаленному утробному рыку обезьяны-ревуна, подобный шуму прибоя, но только значительно более громкий, – и не сразу понял, что это такое.

Там, где красота, можно встретить смерть.

О похоронах, состоявшихся дома, в Вашингтоне, Белнэп запомнил в основном только то, что шел дождь. Священник что-то говорил, но у Белнэпа в голове словно отключили звук: он видел перед собой незнакомца в черном одеянии, с профессионально скорбным выражением на лице. У незнакомца шевелились губы – вне всякого сомнения, он читал молитвы и произносил обязательные слова утешения, но какое отношение имело все это к Иветте? Белнэп не мог отделаться от ощущения нереальности всего происходящего вокруг. Снова и снова он погружался в глубины сознания, пытаясь вернуть ту раскаленную докрасна правду, которую он испытал на коралловом рифе в тот последний день. Не осталось ничего. У него сохранилось лишь воспоминание о воспоминании, но само то воспоминание, которое было для него так важно, исчезло – или же забралось в скорлупу, став навсегда недоступным.

Не осталось ни Белиза, ни песчаного берега, ни Иветты, ни красоты, ни вечной правды; было лишь кладбище, тридцать с лишним акров воинственной зелени на берегу реки Анакостия. Белнэп сомневался, что, если бы не постоянное присутствие Джареда Райнхарта, у него хватило бы сил выдержать это испытание.

Райнхарт был незыблемой скалой. Единственной опорой, на которой держалась жизнь Белнэпа. Он стоял рядом с другом, скорбя по Иветте, но еще больше ему было жалко самого Белнэпа. Однако Белнэп не стерпел бы жалость ни от кого, и Райнхарт, почувствовав это, приправил сострадание сарказмом. «Кастор, если бы я не был уверен в обратном, – сказал он, обнимая друга за плечо и стискивая его с чувством, которое никак не вязалось с его словами, – я бы сказал, что ты приносишь несчастье».

Каким бы нестерпимым ни было горе Белнэпа, он даже смог изобразить мимолетную улыбку.

Затем Райнхарт посмотрел ему в глаза.

– Ты знаешь, я всегда буду рядом с тобой, – тихо промолвил он. И эти простые, откровенные слова были подобны клятве на крови, которую один воин дал другому.

– Знаю, – ответил Белнэп, чувствуя, как подступивший к горлу комок мешает ему говорить.