Он покачал головой, усмехнулся и сел на пороге хижины. Поросший травою берег плавно стекал к воде с серебрившейся лунной дорожкой, а в конце ее мелькали огоньки – может быть, рыбачьи челны плыли в огромном Озере или отражались в нем звезды. Слева, в загоне, огороженном жердями, дремало стадо антилоп-ориксов, а в других загонах, разбросанных вдоль берега среди крестьянских хижин, спали журавли и гуси, утки и перепела, овцы, коровы и козы. Угодья в этих краях, на самой границе пустыни, считались более подходящими для скотоводства, ибо землю лишь недавно отвоевали у песков, расширив каналы и увеличив сброс воды в Меридское озеро. Правда, так оно еще не называлось, и весь Фаюмский оазис на его берегах носил еще другое имя – страна Пиом, западный форпост цивилизации в шестидесяти километрах от Нила и в ста сорока – от морского побережья. Дабы форпост был крепок и мог отразить набеги грабителей-ливийцев, земли тут выделялись ветеранам Инхапи и прочим заслуженным воинам, отлично знавшим, где у секиры рукоять, а у копья – наконечник.

    За пять минувших лет Семен привык думать об этой земле – да и о других краях Та-Кем – как о своей родной и единственно близкой. Это не было изменой России, так как еще не существующее умирает в сердце – или, скорее, гаснет, отодвигается в дальние уголки памяти, сменившись чем-то новым, что видят глаза и слышат уши. Конечно, он не забывал о прошлом, о серых питерских туманах, о детстве и матери с отцом, об академии и солдатской службе, и это были дорогие воспоминания. Но помнилось и другое: жалкие поделки в жалкой мастерской, несбывшиеся надежды, одиночество, предательство и рабство… Об этом он не хотел вспоминать, как сильный и прекрасный лебедь не вспоминает о временах, когда считался гадким утенком. В новой своей ипостаси он чувствовал себя уже привычно и полагал, что судьба – или воля загадочной силы – осыпала его дарами. Все он имел, о чем мечталось, все! Брата и друга, почет и власть, дом и работу, и самый драгоценный дар – любовь… пусть не жену, не венчанную супругу, зато – любимую женщину…

    Теперь еще и это!

    «Ну, – подумал Семен, оглядываясь на спящую То-Мери, – вот я и наложницей обзавелся! Может, замахнуться на гарем? Зарина, Саида, Гюзель… кто там еще? Уже и не вспомнить… Ну, ничего! Гюльчетай с Катериной Матвеевной у меня уже есть».

    Чертова девчонка! Ведь не заметил, как выросла! И речи научилась гладко излагать… «Мой господин очень мудр и знает причины всякого дела, но ни одной истинной… Как глуп мой господин!» Или вот это: «Ты дорог сердцу моему…»

    Его собственное сердце вдруг начало биться сильнее и чаще, и минуту-другую Семен размышлял, можно ли любить двух женщин – скажем, Клеопатру и ту же Гюльчетай. Ничего противоестественного в этом не нашлось, если учесть местный обычай и желания самой То-Мери, что были изложены ясно и прямо: ты дорог сердцу моему… А сердцу, как известно, не прикажешь!

    Еще один дар Та-Кем, мелькнула мысль, еще одна ниточка, что привязала его к новой родине… Может, не ниточка – канат! Он вдруг почувствовал, что за минувшие годы эта земля, ее жизнь и тревоги, ее обычаи и верования, ее города и народ – все это медленно, неудержимо просачивалось в его душу, оттесняя прошлое сначала в сны, а после – в смутные видения, которые и сном не назовешь – так, проблеск молнии на фоне пальм и пирамид… Во всяком случае, сны о прошлом стали теперь редкими, и больше он не боялся проснуться и обнаружить, что валяется в Баштаровом подвале, на грязном тюфяке, рядом с вонючей парашей.