Судорожно всхлипывая, она трясущимися руками пыталась дотянуться до ноги. В конце концов ей это удалось, и она стиснула криво отрубленную культю — чуть ниже колена торчала окровавленная кость. Отталкиваясь второй ногой, она со скоростью улитки поползла по полу.

— Все заживает, но ничего не отрастает, это ужасно, — проговорил Мольдорн, отбрасывая меч, который блеснул в свете горевших в стенной нише светильников и со звоном ударился о каменную стену. — Отдохну немного, и будем сражаться дальше. Если, скажем, какой-нибудь пират отрежет ногу рыбаку из селения, то рыбак этот чувствует себя именно так. В точности так же. Не сомневаюсь, Риолата, что ты никогда не обидела рыбака, но если кто-то обидит рыбака и, скажем, отрежет ему ногу… А тем более если еще и руку. Но об этом мы поговорим чуть позже, когда сразимся вволю. Видишь ли, это тоже крайне важно: мое сражение с тобой — примерно то же самое, что и сражение пирата с рыбаком. Вполне честное сражение.

Первое потрясение прошло; из отрубленной культи начала сочиться кровь. Скорчившись на каменном полу, вдавив подбородок куда-то в ключицу, она изо всей силы сжимала культю, продолжая куда-то ползти. И уже отодвинулась от посланника примерно на локоть. Вид у нее был ужасный — с прокушенной губой, багрово-синим лицом, вытаращенным и налитым кровью глазом. От ее красоты ничего не осталось. Она кашляла и задыхалась.

— Ххха… ххха…

Казалось, что она больше никогда ничего не скажет. А ведь еще недавно ей столько всего хотелось сказать. Об убийстве дурных людей… о Риолате и Ридарете.

17

Едва минул полдень, но уже смеркалось. Под грязным небом Громбеларда непогода отбрасывала на землю куда более глубокую тень, чем в других краях Шерера, — здесь почти всегда был дождливый вечер, к концу дня незаметно сливавшийся с сумерками. Может, правы были моряки, убежденные, что этот край не для людей? Однако люди путешествовали по нему постоянно. Примерно в полумиле от Громба, расплывающиеся в пелене дождя и сливающиеся со скалами стены которого были едва видны, двигался по тракту в сторону Бадора небольшой вооруженный отряд. В его рядах шло несколько раненых, которых поддерживали товарищи. Шедшие впереди на мгновение остановились, двинулись дальше — но остановились снова, ибо ветер во второй раз донес какие-то странные звуки. Крики? Нет, скорее пение.

Пение звучало все громче и отчетливее. Звуки в горах распространялись весьма странно, иногда не было понятно, откуда они доносятся… Тракт, довольно широкий в этом месте, плавно поднимался в гору, пересекал невысокий фебень и спускался по другую сторону, ведя дальше в Бадор.

Нем ренея, хайя на!

Оура холе, Семена.

Нем ренея! Аведа!

Сейен ойма асеа…

Ошеломленные горцы слушали то, что здесь, в самом сердце Тяжелых гор, звучало совершенно неуместно. На дартанском пограничье — другое дело… Но там, в подвергшемся нападению селении, никто ничего не пел.

Одна за другой из-за неровности дороги появлялись пары ехавших мелкой рысью всадников, спускаясь вниз. Всадники заметили группу людей посреди тракта, но на них это не произвело никакого впечатления — они лишь плавным движением потянулись за спину, вытаскивая из креплений при седлах древки копий. При виде отряда на дороге каждая пара хватала оружие и описывала им небольшую дугу, держа древки наклонно над конскими шеями. Никто не прерывал пения.

Выдвинувшаяся вперед десятка передовой стражи была хорошо видна на гребне, и ехавшая в двухстах шагах позади Хайна видела, как солдаты берутся за оружие.