– Бренда!

По-прежнему оступаясь, с громкими всхлипами, которые доносились до Марка, она побежала наверх. Ее каблучки процокали по верхнему холлу. С силой распахнулась дверь спальни, расположенной над столовой.

В этом доме, одном из самых новых из выстроенных для преподавателей на Колледж-авеню, стены были такими тонкими, что из-за них были не только слышны, но и едва ли не видны все движения в соседней комнате. Вот скрипнули дверцы шкафа, зашуршала одежда на полках; грохнулся об пол – он же потолок спальни – большой чемодан, отчего задребезжала посуда. Средний ящик туалетного столика Бренды всегда издавал характерный скрип: она вытащила его и вывалила все содержимое.

Марк Рутвен, рассказавший Бренде о Роз Лестрейндж чистую правду, решительно поднялся наверх, чтобы положить конец этим глупостям и унять грызущую его боль. Но его снедала ревность; и как он ни уговаривал себя, справиться с ней было ему не под силу. Слишком живы были воспоминания о нежности, связанные с той комнатой, в которой сейчас Бренда металась от гардероба до туалетного столика.

Он остановился у подножия лестницы. Вернулся в гостиную. В нем кипела ярость, мешая ясности мышления. Сигарета на ковре потухла, оставив после себя черный шрам ожога.

И тем не менее через секунду-другую в его памяти всплыл образ, который не имел ничего общего с Брендой, с ее густыми каштановыми волосами и красивым лицом. Наверное, эта женщина была причиной всех неприятностей: от распадающегося их брака до безумия, происходящего в спортзале. Скорее всего, виновата именно она. У нее была застенчивая улыбка и порочная грация Роз Лестрейндж.

Часы на фасаде Зала Основателя продолжали мерно отбивать удары в ночной прохладе. С трудом прорывая серую пелену, занимался рассвет, если его вообще можно было называть рассветом.

В половине пятого утра издалека стали доноситься слабые голоса петухов, пробуждающихся это сна: три хриплых вскрика и тонкая горловая нота, сходящая на нет. Возникнув скорее в ночи, чем при рождении дня, она замирала в воздухе.

Через полчаса где-то прогромыхал по асфальту первый грузовик, за ним другой. Но продолжения не было: по выходным дням транспорт ходил нерегулярно. Небо постепенно светлело, хотя, затянутое тонкой пеленой тумана, оно продолжало оставаться сумрачным.

В половине шестого Марк Рутвен уснул в тихих шорохах воскресного утра. Должно быть, несколько раньше он уже засыпал, хотя смутно осознавал, что находится на грани бодрствования, ибо ползущие в окно полосы тумана заставляли его то дремать, то снова пробуждаться.

Во сне он видел Колледж-авеню. В пятидесяти ярдах от его дома под прямым углом поворачивала Харли-Лейн. Она тянулась на триста ярдов, после чего вливалась в основную дорогу на Куиншевен.

Тут стояли всего два дома – по обе стороны от трехрядной мощеной улицы и недалеко друг от друга. Первый дом, справа, с восемнадцатого века был таверной; в последнее время он принадлежал доктору Дэниелу Уолкеру, декану факультета английского языка, и оставался в его владении вплоть до смерти доктора, последовавшей менее года назад. В нем по-прежнему жила его молодая вдова.

Другой дом, поменьше, стоял по другую сторону, чуть дальше от дороги. Его называли «бунгало», или «Красный коттедж», или же «Куиншевен-13», ибо таков был его телефонный номер. Это был дом Роз Лестрейндж. К дверям вела песчаная дорожка, начинавшаяся недалеко от единственного уличного фонаря. Вдоль дома стеной стояли могучие деревья, и утренний туман, путаясь в их ветвях, полз мимо окон.

Затем Марку приснился другой сон. Он видел, как Бренда, стоя на лестнице их собственного дома, сверху вниз смотрит на него.

– Уезжая в город, – беззвучно говорила Бренда, – я решила сделать остановку и выложить ей все, что о ней думаю.