«Воздух, говорю, — единственно истинное знание!» — повторил он. Я по-прежнему не мог понять, но кивал головой. Он сказал: «Жест воздуха, поймите же, великий жест воздуха. Великий холодный пот снов — вот что такое воздух». Я назвал это великой, в сущности, мыслью. На мой взгляд, это даже — поэзия мысли, я воспринимаю это как предельную возможность всего, на что способна память многих и многих, как одну из этих высших возможностей. «Поэзия — ничто, — ответил он. — Поэзия, как вы ее понимаете, ничто. Поэзия, как ее понимает мир, как ее понимает толстокожий читатель, ничто. Да, ничто! Поэзия же, которую признаю я, нечто, нечто совсем иное. Если бы вы имели в виду эту поэзию, вы были бы правы. Тогда я не мог бы не обнять вас! Не мог бы, у меня была бы возможность обнять вас!»

Я спросил: «А что такое ваша поэзия?»

«Моя поэзия — это не моя поэзия. Но если вы имеете в виду мою поэзию, то должен признаться, что не могу объяснить ее. Видите ли, моя поэзия, та, что есть единственная поэзия, а стало быть, и единственно истинное, точно так же, как единственно истинное есть единственно истинное знание, которое я признаю за воздухом, которое я улавливаю из воздуха, которое является воздухом, — эта моя поэзия открывается только в сердцевине ее мысли, целиком ей принадлежащей. Эта поэзия мгновенна. А потому ее нет. Она — моя поэзия». — «Да, — подтвердил я, — это ваша поэзия». Я вообще не понимал его. «Пойдемте, — сказал он. — Холодно. Стужа вгрызается в мозг, до самого центра. Знали бы вы, как она уже изъела мне мозги. Прожорливая бестия, стужа, ей подавай кровяную клетчатку, которая нужна мозгу, всё, из чего возникает всё, может возникнуть… Видите ли, мозг, череп с мозгом есть невероятная невменяемость, если это дилетантизм, то смертельный дилетантизм, вот что я хочу сказать. Силы теряют меру за мерой, стужа вгрызается в них, в человеческие силы, в верховную мускульную силу разума. Это растянувшееся на миллиарды лет, тупо эксплуатирующее всё на свете путешествие стужи, которая вторгается в мой мозг, это взлом, учиненный морозом… Ныне, — сказал он, — уже не существует понятия «тайный», его больше нет, есть лишь великое хладодосаждение. Я вижу холод, я могу обозначить его словами на бумаге, определить его, он убивает меня…» В деревне он устремил взгляд на бойню. Он сказал: «Стужа — одна из великих антиистин, величайшая из всех, следовательно, она есть все истины, вместе взятые. Истина — всегда процесс умерщвления, да будет вам известно. Истина — низведение, нисхождение. Истина — всегда пропасть. Неистина — вос… верх, только неистина отнюдь не смерть, точно так же, как истина есть смерть, только неистина не означает пропасть, однако неистина не есть антиистина, постарайтесь понять: великие недуги не возникают, великие недуги поразительным образом сидят в нас на протяжении миллионов лет…» Заглядывая в открытые ворота бойни, он сказал: «Вот перед вами, как на блюде, нечто разорванное, разрубленное. Но это, несомненно, еще и крик, конечно же, крик! Прислушайтесь, и вы еще услышите крик. Вы всё еще слышите крик, хотя его источник уже мертв, давно разрезан, изрублен, расчленен. Голосовые связки перерезаны, а крик еще раздается! Неимоверный феномен — установить, что голосовые связки уже разорваны, перерублены, изрезаны на кусочки, а крик еще раздается. Что он звучит всегда. Даже если все голосовые связки перерезаны и перерублены, давно мертвы, все голосовые связки на свете, все голосовые связки всех миров, до утраты самого понятия, голосовые связки всех существ, крик-то остается, всегда еще звучит. Крик нельзя ни разрубить, ни разрезать, крик — единственно вечное, единственно беспредельное, единственно неистребимое, единственно нескончаемое… Можно создать учение о людях и животных, и о человеческих взглядах, и великом невысказанном, учение о великих протоколах памяти грандиозного бытия — и это учение нам подскажут бойни! Учащихся надо вести не в теплые классы школ, а прежде всего — на бойни.