|
Длинными ночами он любил приникать к щели в дверях спальни деда и бабки, где еще горел свет, где еще что-то рассказывали, где еще читали. Он восхищался их сном в одной постели. «Спят вместе, как овцы», — так он это ощущал. Они словно сплетались струями дыхания. Зори занимаются над колосящейся нивой. Над озером. Над рекой. Над лесом. Перекатываются через холм. Свежий ветер доносит звоночки птиц. Вечера — в камышах и в молчании, которое он наполнял своими первыми молитвами. Лошадиное ржание разрывает тьму. Пьяные гуляки, возчики, летучие мыши внушают страх. Три мертвых одноклассника на обочине дороги. Опрокинутая лодка, до которой не смог дотянуться утопающий. Крики о помощи. Головы сыра, такие огромные, что раздавить могут. Надгробья затевают игру, перебрасываясь деталями рождений и смертей. Мертвые черепа поблескивают на солнце. Открываются и закрываются двери. В домах священников садятся за стол. В кухнях кухарят. На бойнях забивают. В пекарнях пекут. В сапожных сапожничают. В школах учат — при открытых окнах, от чего становится жутко. Пестрые физиономии процессий. У крещаемых младенцев вид слабоумных. Епископа встречают всеобщим приветственным ором. Насыпь рябит фуражками железнодорожников, что вызывает смех мужчин, на которых, кроме рабочих брюк, ничего не надето. Поезда. Огни поездов. Жуки и черви. Духовая музыка. Потом огромные люди на огромных улицах: железнодорожный состав, от которого земля дрожит. Охотники берут его с собой. Он пересчитывает подстреленных рябчиков, серн, заваленных оленей. Лани, благородные олени, попробуй различи! Крупная дичь. Мелкая дичь. Снег, осыпающий всё. Желания в восемь, желания в тринадцать. Разочарования, орошающие наволочки. Потоками слез бессилия перед непостижимым. Вся жестокосердность мира, навалившаяся на него с шестилетного возраста.
Города, вскипающие злобой к своим открывателям. «Детство всегда семенит рядом, точно собачонка, которая была когда-то веселой спутницей, а теперь требует особого ухода и лечения с наложением лубков и уймой лекарств, чтобы она потихоньку не испустила дух». Путь идет вдоль рек и не минует ущелий. Вечер, если ему подсказать, сконструирует самую добротную и хитросплетенную ложь. Да не сохранит от боли и возмущения. Затаившиеся кошки черными мыслями перебегут кому-то дорогу. Меня, как и художника, крапива затягивала на мгновения в какой-то дьявольский разврат. И я тоже крошил страх дробью малины, брусники. Стая ворон молниеносным вспорхом открывала лик смерти. Дождь набухал тяжестью и отчаянием. Радость перематывалась на веретено с венчиков щавеля. «Снег укутывал землю, словно ребенка». Ни влюбленности, ни смехотворной нелепости, ни жертвы. «В классных комнатах вязалась цепь простых мыслей, становясь всё длиннее». Потом городские магазины с запахом мяса. Фасады и стены, и ничего, кроме фасадов и стен, пока снова не открывался выход в поля, часто с поразительной неожиданностью, длившейся изо дня в день. Когда вновь начинались луга; желтые, зеленые, бурые нивы; черные леса. Детство: осыпь плодов с дерева, никакая иная пора не знает такого изобилия! Тайна его детства заключалась, по его словам, в нем самом. Он рос, как трава, среди лошадей, кур, молока и меда. Потом его снова вырывали из этого первозданного состояния, приковывали к каким-то целям, которых он не видел. Его планировали. Тысячекратно множа возможности, которые усыхали до одного зареванного вечера. До трех-четырех реальных вариантов. Уже неизменных. До трех-четырех законов. Схем. «Как рано можно сконструировать неприязнь. Ребенок еще в бессловесном состоянии желает достичь всего. Но ничего не достигает». Ведь дети гораздо бездоннее, чем взрослые. «Замедлители истории, не обремененные совестью. Они одергивают историю. Вдохновители поражений. Их безоглядность несравнима ни с чем». Еще не научившись сопли подбирать, ребенок уже несет смертельную угрозу всему сущему. Художника — как и меня — часто потрясает удар при каком-либо ощущении, которое было испытано в детстве — безотчетном ощущении, порождаемом каким-то запахом или цветом. |
