В соседней с залой столовой уже ярко горел свет и стол был накрыт к ужину, когда хозяйка, нарядная, в светло-лиловом платье показалась на пороге, держа в руках тарелку с облатками.

Начался обряд преломления хлеба господня, сопровождаемый объятиями и поздравлениями; каждый хотел преломить облатку со всеми и от души сказать что-то приятное. Сбинская плакала, благодарила своих благодетелей, плакал пан Павел, обнимая брата, который вынужден был для этого к нему нагнуться; у Мадзи тоже стояли слезы в глазах.

В столовой в ожидании облаток собралась домашняя прислуга, вся до самого маленького хлопчика; хорунжий с женой всех оделили, и каждый в ответ кланялся им в ноги, бормоча, как мог и умел, по-русски и по-польски, рождественские поздравления.

Старый Пиус, еще с облаткой во рту, тут же начал разносить по выбору миндалевую похлебку и постный борщок. Завязался веселый разговор о зиме, о праздниках, о приближающемся Новом годе и о политике. Отробович сообщил важную новость — для кавалерии закупают овес, а это должно означать скорую войну; ксендз Затока сказал, что слышал, будто запасают сухари, это тоже подтверждало слухи о войне. Хорунжий напомнил, что в войну цены на овес всегда повышаются, а это для хозяев вещь желанная. Вон Арон Цудновский уже ездил, примеривался, но сколько давали за пару никто с уверенностью сказать не мог. Поспорили немного, хорунжий утверждал, что в этом году не станет спешить с продажей, как в прошлом, и ни за что не сбавит цену.

Ему возражали, извлекли на свет старую поговорку: мол, первого купца не упускай, тем более что известны случаи сговора торговцев между собой.

Тем временем Эварист рассказывал пану Павлу о своем путешествии из Киева. Мать спросила, не привез ли он чего-нибудь от Балабухи.

Щуки, окуни, лещи и караси, пироги с капустой, рулет с маком, кутья, все традиционные блюда следовали одно за другим, и ксендз Затока подавал хороший пример отношения к божьим дарам, ел и пил так, что хозяйка только радовалась. Он, правда, уверял, и ему можно было поверить, что с утра не имел во рту ни крошки. Его правилом было в сочельник до ужина ничего не есть, а в святую пятницу сидеть на хлебе и воде.

Под конец, для лучшего пищеварения, подали бутылку старого венгерского и все пили, а остатки отправились допивать в гостиную, только вытащили, по обычаю, из-под скатерти клочок сена — оно должно было предсказать, каков в этом году будет лен.

Тут Эварист, который шел сзади всех, наткнулся на Мадзю и, слегка наклонившись, незаметно шепнул ей на ухо:

— Мне надо тебе что-то сказать, но потом, тут не время и не место.

Девушка удивилась и без малейшего смущения уставилась на него; во взгляде ее было спокойствие, свидетельствующее о чисто сестринских чувствах к Эваристу.

Обращаясь к ней, Эварист тоже не походил на влюбленного, судя по всему, он не собирался говорить ничего интимного, что могло бы вызвать у нее краску смущения.

— Мне? Что бы это могло быть? — спросила, улыбаясь, Мадзя. — Тайна какая-нибудь?

В эту минуту она взглянула на кузена и по его лиц» у поняла, что сообщение вряд ли будет веселым. Это ее немного встревожило.

— Что-нибудь очень плохое?

— Нет, не очень, — поспешно ответил Эварист, уклоняясь от разговора, — но… неожиданное… Ну ладно, поговорим потом.

Этот короткий обмен словами еще раз показал, что у Эвариста с Мадзей хорошие, доверительные, но чисто родственные отношения.

В то время как старшие мужчины уселись за бутылкой в одном углу гостиной, хозяйка со Сбинской и Мадзей устроилась на диване и, подозвав к себе сына, попросила его подробно рассказать о своем житье-бытье в Киеве. Правда, она по-женски, по-матерински расспрашивала его главным образом об условиях тамошней его жизни, о быте, о том, как он спит, отдыхает, работает, но было понятно, что по этому на первый взгляд безразличному разговору материнский инстинкт безошибочно угадал бы, что стоит за ответами сына, что занимает его ум и сердце.