У порога Эварист, следовавший за Мадзей, отстал от нее на несколько шагов, и Зоня, указывая на сестру, шепнула ему на ухо со странной усмешкой:

— Ты, должно быть, ослеп! Вся эта сестринская нежность — неужели ты не понимаешь? — все это было ради того… чтобы сблизиться с тобой. Она, бедняжка, безнадежно в тебя влюблена.

И захлопнула за ним дверь, а Эварист, возмущенный и удивленный, поспешил догнать бедную Мадзю. Внизу их уже поджидала старуха Травцевич, одетая по-дорожному, вполне готовая тронуться в путь.

— А все-таки смилостивился надо мной господь бог! — воскликнула она. — Выведет-таки нас из этого пекла.

* * *

После Мадзиного отъезда Эварист долго не виделся с Зоней, даже мало что и слышал о ней. Кое-кто из коллег рассказывал ему, что Зоня, чудесным образом оправившись от своего удара, похорошела, оживилась и снова горячо занялась науками, а еще больше — общественными вопросами; жаркие споры на эти темы часто затягивались на ее собраниях до поздней ночи.

Собиралась у нее обычно молодежь, самые горячие головы. Пили чай, курили сигары и вели весьма оживленные разговоры. Видывали там также пани Гелиодору и еще двух-трех дам, таких же передовых и эмансипированных, как хозяйка. Молодым людям так нравилось это общество, что они почти ежедневно ходили туда целыми стаями.

На приемах у Зони, рассказывали Эваристу, ведут себя с редкой бесцеремонностью. Студенты приходят одетые кто в чем, чай подают по очереди, так как не хватает стаканов. Папиросы каждый приносит с собой и садится, где сам хочет или на первое попавшееся место, словом, в обеих Зониных комнатах царит истинно студенческий беспорядок.

Прошло добрых несколько недель, прежде чем Эваристу случилось встретить свою кузину, и он едва узнал ее. Когда он виделся с нею в последний раз, она была желта, бледна и худа, а теперь перед ним стояла молодая цветущая женщина со свежим, веселым, вызывающим лицом, с ясным и смелым взглядом. Она так необычайно изменилась, что Эварист не мог не выразить ей своего удивления.

— Правда? Ты находишь, что я снова похорошела? — ответила она, смеясь и поправляя свои прекрасные волосы, не без кокетства уложенные со студенческой небрежностью. — Ну что ж. Вечно грызть себя невозможно. Жизнь это глупая штука, так надо хоть разумно распорядиться ею. Я научилась ни о чем не заботиться. Борьба… да, это борьба, и тот, кто проиграл, тот сам виноват.

Она посмотрела на Эвариста — он молчал.

— Ну загляни же как-нибудь! — прибавила Зоня. — Ведь ты был влюблен в меня, правда? Теперь это прошло, но у меня была и до сих пор осталась слабость к тебе. Мне хотелось бы сделать из тебя человека!

Зоня рассмеялась и подала ему руку.

— Ну, до свидания! Да?

И, не дожидаясь ответа, весело пошла дальше.

Эта новая метаморфоза, случившаяся с Зоней, разбудила в Эваристе неприятные воспоминания о былом. А он с такой гордостью твердил себе, что уже все забыл, совершенно разочарован и охладел к ней! Увы! Нет ничего опаснее тлеющих под пеплом углей. Эварист вернулся домой, погруженный в мечты о женщине, которая влекла его к себе с силой, непонятной ему самому.

Что в ней могло ему нравиться, что возбуждало влечение, которому противились и разум его, и сердце, которое — находило себе место лишь в чувственном воображении? Эварист не мог объяснить себе этого и сам собой возмущался.

Она не заслуживала любви, разве что сожаления, а он был влюблен в нее без памяти. Он чувствовал, что, если бы позволил этой женщине вступить с ним в более короткие отношения, она подчинила бы его своей воле и даже — он дрожал при одной мысли об этом — могла бы свести его с сурового пути долга, привить ему свое безверие и издевку надо всем на свете.