Словом, сюда захаживали по пути почти все, кто так или иначе соприкасался с молодежью.

Васильев не старался блеснуть изысканным ассортиментом, но то, что он подавал, скромными, впрочем, порциями, было хорошего качества, а чай просто отменный. И вечерами, особенно зимними, в задней комнате, где всякий курил сколько и что хотел, любое именуемое табаком изделие, было полно небольших, но шумных компаний.

Однажды, а уже повернуло к весне, хотя льды и снега стойко держались на своих местах, в этой комнате сидела группа молодых людей и несколько человек постарше. Был тут и Эвзебий Комнацкий, и красавец Зориан, и кое-кто из тех, кто во времена Евлашевского усердно посещал пани Гелиодору.

— Многое тут изменилось за этот год, — говорил один, — вот потеряли мы Евлашевского, который взял да и сбежал от нас.

— Оставь его в покое, — возразил другой, — вероятно, он должен был так поступить по каким-то важным причинам. Я его не виню.

— Я бы тоже не хотел, — возразил первый, — но мне это непонятно, и, как ни верти, это все-таки дезертирство.

— Ну, ну, — послышались голоса, — такой крупный деятель, призывавший к активной жизни, не годится осуждать его.

— Подождем, в конце концов прояснится, — вставил кто-то.

— Подождем, подождем: то ли прояснится, то ли станет еще темней, — поправили его.

Послышались смешки.

— Наша почтенная Гелиодора ходит в советницах, теперь к ней не заглянешь, — говорил кто-то в стороне. — Встретишь на улице, лучше и не кланяйся, — отвернется: nescio vos.

— Чего ты хочешь, она боялась состариться, а никто другой не спешил вести ее к алтарю.

Кто-то из темного угла выступил с несколько вольным комментарием; в ответ снова раздался сдавленный смех, иные протестовали.

— Все это пустяки! — вмешался еще один. — Больше всего мне жалко Зоню. Она была нашей героиней, нашей Титанией, другой такой женщины нет на свете, а мы и ее потеряли!

Зоней горячо интересовались многие, и уже завязался было оживленный разговор, уже в разных углах зазвенели молодые голоса, когда в комнату, напевая малороссийскую песенку, вошел Тадзяк, самый резвый из тех юнцов, что предаются не столько наукам, сколько болтовне и всякому шутовству; он привел с собой гостя, которого в последнее время часто видывали тут по вечерам.

Это был иностранец, приехавший несколько месяцев тому назад; его знали почти все, во всяком случае, сталкивались лицом к лицу, но кем, собственно, он был, что делал, зачем приехал и почему сидит здесь столько времени — этого никто не мог сказать.

Называл он себя французом и фамилию носил французскую, на его визитных карточках было написано: «Monsieur Henri d'Estompele», однако отлично говорил по-немецки, что у французов большая редкость, неплохо изъяснялся на английском, на итальянском и понимал по-русски, хотя калечил этот язык так же немилосердно, как польский; к тому же не было в Европе человека, с которым, по его уверениям, он не поддерживал бы дружеских отношений, и не было предмета, о котором не мог бы судить с таким апломбом, как если бы был одним из посвященных.

Тип коммивояжера, но высшей марки: сообразительность, знание людей, или, скорее, та инстинктивная оценка, какая дается огромным опытом; ушки на макушке и взгляд, который, казалось, видит не глядя; при этом изящная наружность, общительность, беспредельное любопытство в сочетании со способностью выпытывать, но насчет того, чтобы самому проговориться — ни, ни! Среднего роста, гибкий, всегда тщательно одетый, надушенный, напомаженный, пан Генрик, как его тут звали, вращался во всех кругах, какие только были ему доступны.