Как положено французу, д'Этонпелль услышал в этом признании больше, чем было сказано, поскольку придерживался теории, согласно которой женщины выдают Свои чувства лишь наполовину, и вышел осчастливленный.

Когда через несколько часов пришел Эварист, Зоня бросилась его обнимать.

— А знаешь, знаешь, — восклицала она хохоча, — тут был д'Этонпелль и, упав на колени, объяснялся мне в любви!

Эварист гневно нахмурился.

— Ты должна была показать ему на дверь! — крикнул он.

— Стыдись! Почему же? Любить может каждый, это чувство непроизвольное, стихийное. Разве он виноват, что влюбился в меня, разве я виновата, что люблю тебя? Я над ним посмеялась, но и не думаю из-за этого терять знакомство, которое меня развлекает.

И заметив, что Эварист продолжает хмуриться, Зоня прибавила:

— Послушай-ка! Ты должен знать, что Зоня никогда не изменит; измена — это трусость и подлость, а я не трус и у меня есть чувство собственного достоинства. В тот день, когда я перестану тебя любить и полюблю другого, я скажу тебе об этом так же открыто, как говорю теперь.

Подавать к столу!

* * *

Уже все замиловские соседи знали, по какой причине Эварист так затягивает свое пребывание в Киеве, одна мать ни о чем не догадывалась. Свято веря всему, что он писал в оправдание своей задержки, она не раз говорила соседкам о всяких трудностях, которые его там держат, а жалостливые дамы опускали глаза и ничего не отвечали.

Должно быть, сама судьба решила поразить бедную женщину известием, к которому она была совсем не подготовлена.

Как мы уже говорили, Эварист не хотел брать лишних денег у семьи, опасаясь привлечь внимание к своим чрезмерным расходам, поэтому он занимал у ростовщиков и делал долги.

Зоня, привыкнув жить на широкую ногу, совершенно не умела обращаться с деньгами; у нее бывали капризы, мимолетные, но обычно очень дорогие. Главным поставщиком денег у Эвариста был некий Лейзор Цудновский, часто ездивший в Киев и искавший любой возможности заработать.

Лейзор, однако, никак не мог понять, почему сын хорунжего, человек с состоянием, не имел другого кредита и платил такие большие проценты. Это его беспокоило. В конце концов он пришел к убеждению, что, должно быть, плохи дела в Замилове, он, видимо, переоценил покойного хорунжего, а в таком случае капитал, которым он ссужал сына, мог подвергаться опасности.

Вдобавок Лейзору срочно понадобились деньги для какой-то спекуляции, и он стал настойчиво требовать их с Эвариста. Денег Эварист вернуть не мог, предлагал повысить проценты. Лейзор испугался.

Когда ни просьбы, ни угрозы, ни настояния не помогли, он решил обратиться к пани Эльжбете.

Ничего не говоря Эваристу, молчком, Лейзор направился в Замилов. Человек он был страшно запальчивый, а когда речь шла о деньгах, не считался ни с чем на свете. В один прекрасный день пани Эльжбете доложили, что Лейзор Цудновский, о котором она никогда не слышала, хочет срочно поговорить с ней о делах. Старушка удивилась, однако спокойно вышла в столовую, где уже нетерпеливо поджидал ее Лейзор, которого даже эта небольшая задержка привела в раздражение. Его жгла тревога — капитал!

— Я — Лейзор Цудновский, — сказал он с поклоном, очень громко и смело. — Пани меня не знает, но сыну пани я, по его желанию, оказывал услуги, у меня к нему счет, большой счет, я не могу получить с него денег и должен обратиться к вельможной пани.

— Что, что? — крикнула старушка, не помня себя от удивления. — Как мог мой сын нуждаться в деньгах, если в его доме их сколько угодно? Что это? Какое-то мошенничество?

Лейзор возмутился.