Ах, как обрадуется моя ненаглядная женушка, чопорная кобыла моя Антуанетта! Как будет она ухмыляться, нос свой облезлый пудрить с таким видом, будто утирает горючие слезы по горячо любимому супругу! Но нет, ради ее же блага я не доставлю ей такого удовольствия. Господи, да она же десять лет жизни потеряет, если не будет каждодневно вцепляться в меня из-за любого телефонного звонка, из-за любой секретарши, улыбнувшейся мне в мэрии! Видит Бог, есть и другие причины, и, право же, более важные, по которым ей следовало бы денно и нощно молиться за мое благополучное возвращение и заставлять Ирэн делать то же самое. Но глупые склочные бабы не видят своей выгоды, не ценят своего мужа и отца, кормильца и благодетеля… И зря не ценят…

Хильмо Метехинк

Патрон шутит, что змеи в воде не кусаются по двум причинам. Во-первых, потому что боятся захлебнуться и утонуть, а во-вторых, потому что опасаются смыть с зубов яд. Мне нравится, когда Патрон шутит. Раз шутит, значит, еще не скоро выдохнется. Я знал, что он слаломист, наездник и яхтсмен, но спорт — это одно, а болота — другое. Однако держится он молодцом.

Непонятно только, зачем ему было идти со мной. Что я, один с этими шестерыми не справлюсь? Были и посложнее дела. Мог бы со мной Пекаря или Виста послать, а сам-то зачем потащился? Не доверяет? Тогда бы тем более не пошел. И не послал бы даже, а как с Красавчиком — фьють и нету. Кто знает, где Красавчик? Никто не знает.

Нет, тут что-то похитрее. Или у этой группы какие-то документы есть, которыми Патрон завладеть хочет, либо… Либо от того, уберем мы их или нет, зависит жизнь Патрона. Но это вряд ли. Бывали случаи, что он на волоске висел и все равно сам на дело не шел — других посылал. Нет, не могу я его нынешних действий понять… Особенно после вчерашнего. После того как он сказал: «Если со мной что-нибудь случится, приказ остается в силе: этих пятерых и проводника ты должен убить. Как только увидишь. Сразу. Снаряжение, документы и все остальное — сжечь».

…Мы шли по колено в грязной, словно тухлой воде с плавающей на поверхности цветущей тиной. Я впереди, Патрон сзади. Время от времени почва уходила из-под ног, мы по пояс проваливались в невидимые ямы, скользили, падали, поднимались и снова шли. Сквозь непрерывный дождь, бульканье и плеск, резкое кваканье и всхлипы неизвестных болотных жителей. Нам казалось, что мы идем быстро, хотя на самом деле барахтались и ковыляли, едва ли делая более двух километров в час.

Когда почва повышалась, идти становилось еще труднее — путь нам преграждали заросли кустарника, обдирающего лицо и руки. Будто живой, цеплялся он за рюкзаки и комбинезоны, тормозя наше и без того медленное продвижение вперед.

Патрону, шедшему по моим следам, было легче, и периодически он подбадривал меня сиплым шепотом:

— А ну-ка, Хильмо, наддай, докажи, что зря тебя окрестили Дохлым Псом! Покажи, как ты умеешь ходить, Скверный Мальчик! Это же не похоронная процессия, а веселый пикник!

Я едва сдерживался, чтобы не обругать его.

Мы начали подниматься на очередную возвышенность, когда до меня неожиданно донесся крик Патрона. Я обернулся, поискал его взглядом — никого. Скинул рюкзак и бросился назад. У подножия холма, чуть правее места, где я поднимался, раскинулась топь, прикрытая бледно-зеленым ковром мха. Если Патрон оступился и попал туда…

Тонкая пленка мха была разорвана, и коричневая вода плескалась под руками Патрона. Без рюкзака он, вероятно, выбрался бы на твердое место, а так лишь отчаянно бултыхался, все больше проваливаясь в глубину.