На этот раз ответил Филипп II Терезе и великому делу Реформы не «кинжалом», а «улыбкою».

«Кажется, вся вражда Обутых к Босоногим – только из-за того, что эти ведут жизнь более святую, чем те, – сказал король папскому нунцию, кардиналу Сэга, только что назначенному генеральным викарием обоих Братств. – Вы очень обязали бы меня, монсиньор, если бы защитили это доброе дело, потому что все говорят, что вы Босоногих не любите и несправедливы к ним».

Это было сказано так, что кардинал понял, что противиться королю опасно, и, скрепя сердце, покорился воле его, затаив тем злейшую ненависть к Терезе и к делу Реформы.

«Не говорите мне о ней, – отмахивался он от всех ее заступников. – Это вечная бродяга, беспокойная и непослушная женщина, такая тщеславная, что хотела бы всех учить, вопреки тому, что повелел ап. Павел: „Жены да безмолвствуют“.

В 1580 году буллой папы Григория XII сделано было наконец то, о чем Тереза едва смела мечтать, – разделение Кармеля на два, друг от друга независимых Братства, Обутых и Босоногих. Но, кажется, тайное жало сомнения и страха останется в сердце ее до конца дней: это видно по тому, что говорила она во дни гонений и что кажется, в устах ее, почти невероятным: «Страшны мне дела Рима!»

40

«Знайте, что душа моя из тех, которые не легко вести принуждением». «Лучше сломаться, чем согнуться, antes quebrar que doblar» – так говорит и чувствует Тереза всю жизнь. Что же, «сломалась» она или «согнулась» перед Римскою Церковью? «Страшны дела Рима», и одно из страшнейших – то, что такие люди, как св. Тереза, должны не только «согнуться», но и «сломаться», чтобы войти в Римскую Церковь. Если так, то личный первородный грех ее – тот же, как у Лютера и Кальвина, хотя и совсем в ином религиозном порядке, не против Римской Церкви, а с нею, – отказ от свободы. «Больше для меня значит одно только слово церковного начальника моего или духовника, чем все откровения Свыше, потому что я могу ошибиться в них, а в послушании – не могу». «Истинное сокровище наше есть глубокое смирение, великое самоумерщвление и послушание, которое, видя самого Бога в каждом начальнике Церкви, подчиняется ему во всем». Если это довести до конца, то значит: Церковь для св. Терезы больше Христа, и даже как будто для самого Христа Церковь больше, чем Он сам.

Вместе с Иоанном Креста терпит и она, «как агнец безгласный», гонения Обутых не только на себя, но и на святое дело Реформы; оба терпят эти гонения без всякой пользы для себя и для дела, потому что, как бы ни покорялись Обутым, все-таки для них они «мятежники», «волки в овечьей шкуре».

Может быть, вспоминая всю свою жизнь, видела она себя в самом начале ее между Иисусовым Обществом в монастыре Сан-Жиля, в г. Авиле, и могилой Великого Инквизитора Торквемады в монастыре Санто-Томазо, в том же городе. Будет она и потом, до конца жизни, между двух огней. Плуг Св. Инквизиции взроет для сева ее кровавые борозды. Вся «Жизнь», «Душа» ее, Mi alma, будет под судом Инквизиции.

Как относится дело ее, Реформа, к делу Инквизиции, – этого вопроса, кажется, она не услышит вовсе, а между тем ответом на него, потому что с ним связан и вопрос о том, как относится ее Реформа ко всей Римской Церкви, – решаются судьбы Терезина дела.

Книга Макиавелли «Государь» будет переведена на все языки христианского мира, и язык Макиавелли сделался языком не только св. Игнатия Лойолы, но и всего Иисусова Общества и даже всей католической Церкви. Этого не могли не чувствовать св. Тереза и св. Иоанн Креста. Что же они об этом думали – тоже вопрос без ответа.