Роберт Тревор не стал отвечать сразу. Очевидно, его не так-то легко было вывести из равновесия, и это вызвало у Мартина невольное уважение. Глаза у него были пронзительные, светло-голубые. Эти глаза он устремлял на обнаженную Клару, и та не возражала.

— Типичное словечко эпохи Ренессанса, — наконец сказал Тревор. — Да и само понятие, в общем, тоже.

— Вы так думаете? — спросил Мартин, чувствуя, что развитие этой темы может дать ему некоторое преимущество. — А вы когда-нибудь были женаты?

— Нет, — признал художник. — Эта идея всегда казалась мне ущербной.

— На это можно было бы ответить, что ущербны не идеи, а люди.

Роберт Тревор посмотрел вдаль, точно и впрямь задумавшись, насколько справедливо замечание Мартина, но потом быстро воскликнул:

— Папаша! Вот вы кто. Так у вас, кажется, именуют главных осветителей.

Мартин не сдержал внутренней улыбки. Ясно, что если бы он одолел такое расстояние лишь ради того, чтобы добиться от этого Роберта Тревора извинений, ему пришлось бы разочароваться. Однако — и это было приятно — он не сомневался, что преследовал другую цель.

— Как-то раз Клара мне все это растолковала, — объяснил Тревор.

— Вообще-то сейчас я уже гэ-о, — сказал Мартин и тут же устыдился того, что сообщает этому человеку о своих карьерных успехах.

Роберт Тревор нахмурился.

— Гэ-о? — переспросил он. — Вы начинаетесь на гэ и кончаетесь на о?

— Главный оператор.

— А, — откликнулся он. — Тогда, полагаю, вас тоже можно назвать художником.

— Нет, — уверил его Мартин. — Я просто технический работник.

Хотя художником его и впрямь называли. Питер Аксельрод считал его таковым. Однажды, несколько лет назад, Питер позвонил ему поздно вечером и попросил срочно приехать на площадку, где он снимал знаменитого трудного актера. Фильм был маленький, серьезный по замыслу и содержанию, и все три первые недели съемок режиссер со звездой тихо и упорно препирались по поводу роли звезды. Актер был намерен сыграть так, чтобы потом его превозносили за тонкое невыпячивание собственной персоны. По мнению же режиссера, его игра пока вообще практически отсутствовала. В довершение текущих неприятностей на следующий день предстояло снимать одну из ключевых сцен фильма. Мартин нашел своего старого друга в импровизированном кинотеатрике около площадки, где он мрачно изучал отснятый материал. Мартин присел рядом с ним на складной стульчик, и они вместе начали просматривать дубль за дублем. Через полчаса Аксельрод велел дать свет. «Выбирать не из чего, — пожаловался он, потирая лоб. — Он каждый раз делает одно и то же, что бы я ни предлагал».

Для Мартина — возможно, потому, что он не имел в картине финансового интереса, а еще потому, что мог сосредоточиться на одной мелочи, тогда как режиссеру приходилось контролировать пятьдесят, — решение проблемы было очевидно. «Не спорь с ним. Он просто упрямится, как у них принято. Хочешь звездного исполнения — тогда освещай его как звезду, а не как характерного актера».

Питер Аксельрод обдумывал его совет секунд пять. «Ах, сукин сын, — сказал он. — Дэвид с ним в сговоре, так, что ли? — Дэвид, которого Мартин хорошо знал, был главным оператором фильма. — Сейчас же вышибу этого засранца под зад коленом и найму тебя».

Естественно, Мартин отказался. На следующей неделе он начинал работу в другой группе, да и вообще слова Аксельрода были скорее символическим признанием его заслуги, чем реальным предложением. «Ты только что спас этот фильм, — сказал он Мартину, выйдя с ним обратно на площадку.