— Дружок мой Бизонтен, оказывается, еще не все сумасшедшие ушли вместе с Блонделем. Будь моя половина на двадцать лет помоложе, она бы уже давным-давно отправилась вслед за ним. Ей вся эта история совсем голову вскружила.

Когда чета Жоттеранов увидела младенцев, толстуна растрогалась и, не в силах сдержать слез, поведала присутствующим, что у нее тоже было двое малюток и оба умерли.

— Будь я помоложе да и ноги бы мои не сдали, я бы непременно двоих себе взяла вместо тех бедняжек, что призвал к себе господь.

Ее поддержал муж:

— Знай я наверняка, что еще немного поживу на этом свете и успею славного подмастерья сделать, взял бы я мальчика. Денег у нас хватит, можем нанять женщину, чтобы та домашнее хозяйство вела.

— Допустим, вы так и сделаете, — заметил Бизонтен, — а куда остальных-то девать?

— Ваш Блондель чисто сумасшедший, — вздохнул Жоттеран, — но этим безумьем охвачены все те, что тоже борются за его дело.

Они стали обсуждать, как бы помочь лекарю из Франш-Конте, и Жоттеран пообещал сообщить о создавшемся положении магистрату.

— Только ни за что там не скажу, что ребятишки уже в городе, — добавил он. — И тем более то, что я их видел. Скажу-ка я, что ко мне прислали человека и он, мол, предупредил меня, что скоро их сюда доставят. Но пока что нужно их хоть уложить по-человечески. Поторопись-ка устроить им кровать или лежак, чтобы они могли спать спокойно.

Бизонтен с Пьером немедленно отправились за балками и тесиной. В той комнате, где спали Леонтина и Клодия, они сбили широкие нары, где могли бы спокойно уместиться все пятеро младенцев. Те два одеяла, что оставил им Барбера, Мари подстелила вместо тюфяка, а госпожа Жоттеран сходила домой и принесла простыни, чудесные из них могли получиться пеленки.

Утренняя заря принесла с собой ласковый ветерок, который прогнал туман прочь, в иные края. Болтливая толпа некрупных волн, несущих на своих хребтах каемку пены, блестевшей как изморозь, билась о берег. По ту сторону Савойские Альпы, словно покрытые эмалью, четко вырисовывались на фоне неба, уже по-летнему отлакированно-синем. С верхушки крыши Бизонтен то и дело поглядывал на пристань. Всякий раз, когда наступало вёдро, пристань оживала, и он опасался, как бы кто-нибудь из рыбаков или рассыльный, случайно проходя мимо их домика, не услышал бы плач пяти младенцев. Он боялся и за Мари, и за Клодию, и за Леонтину. Уходя на работу, он строго-настрого приказал им запеть что-нибудь или с грохотом передвигать чаны и котлы, когда писклята уж слишком завопят. В ответ они засмеялись, только в глазах Мари застыла тревога.

По горам, вернее, по игре теней на их склонах, вполне можно было следить за тем, как идет время. Впрочем, плотникам со своей крыши отлично были видны часы на воротах рынка и слышно было, как бил в колокол слесарь Симеон, в чьем распоряжении он находился.

Как бесконечно медленно тянулось время для Бизонтена, без конца поглядывавшего то на небо, то на прозрачную лазурь озера, и сотни раз твердил он себе, что ни за что не может такой прекрасный день стать вестником дурных вестей.

К тому же и вечер окунулся, как в ванну, в нежно-оранжевую и лиловатую теплоту, однако мастер Жоттеран явился с грустным видом и гневно сверкающими глазами. Войдя в дом, он скинул с себя верхнюю одежду и резким движением бросил ее на стол. Выражение лица его было необычно напряженное, а лоб прорезали сердитые морщины. Должно быть, он чуть ли не бежал сюда, потому что дышал одышливо, и капли пота как бисеринки выступили у него на лбу под взмокшей седой шевелюрой. Он подошел к очагу, протянул руку к огню, постоял так с минуту, потом зашагал к дверям; прежде чем заговорить, он несколько раз прошелся от двери к столу.