– Поверьте моему опыту, – сказал он. – Когда решение принято, то задерживать его исполнение означает увеличивать риск пострадать от этого. Впрочем, я уже и не могу ничего изменить. Я сообщил в Санкт-Петербург дату, назначенную для отъезда. Вас ждут в России, сударыня!

Сказавши это, толстяк поклонился, развернулся и ушел, оставив Софи и Фердинанда Богдановича стоящими лицом к лицу и беспомощно смотрящими друг на друга. Оркестр играл вальс. Пары беспечно порхали под люстрой с неровными дрожащими огоньками, из полуоткрытой застекленной двери тянуло сквозняком. Доктор Вольф и Софи вышли на крыльцо, и их окутала свежесть весенней ночи.

– Всего неделя осталась! – вздохнула Софи.

– Энгельке прав, – пробормотал с внезапной яростью Фердинанд Богданович. – Лучше всего, если бы это было завтра!

За спиной у них летел смех, гремела музыка. Софи подняла глаза к усыпанному звездами небу, и ей показалось, будто она проваливается куда-то в пустоту. Полина пришла за доктором: одна из девиц во время танцев подвернула ногу.

5

Двенадцатого мая на рассвете к дому Софи явился жандарм. На вид не старше тридцати лет, высокий, крепкий, с загорелым лицом и черными, топорщившимися, словно щетка, усами; он сообщил, что его фамилия Добролюбов и что ему приказано сопровождать госпожу Озарёву до места назначения. Из уважения к ней губернатор велел подать два тарантаса. Она в одиночестве села в первый, второй же был предназначен для ее «телохранителя».

Маршрут, разработанный властями, предусматривал первую часть пути по суше: Софи и сопровождавшему ее жандарму предстояло проехать около тысячи верст – от Тобольска до Перми. Там они должны будут сесть на судно, которое, вначале идя по течению Камы, а затем поднимаясь по Волге, за неделю доставит их в Нижний Новгород. После этого останется только вновь двигаться по тракту, от станции к станции, пока не доберутся до Санкт-Петербурга, откуда уже рукой подать до Псковской губернии, где расположено имение Каштановка. Все эти странствия займут не больше месяца! Софи проделала куда более долгий путь, когда ехала к Николаю в Читу. Но ведь в то время она была молода, ее влекла чудесная надежда, она готова была пожертвовать собой ради благого дела, теперь же она безрадостно направлялась навстречу чему-то неведомому. То, что она оставляла здесь, значило для нее куда больше, чем то, что могла найти там.

Софи простилась с рыдающей Дуняшей и немногочисленными соседями, не переставая удивляться тому, что никто из друзей не пришел обняться перед разлукой. Правда, накануне был устроен вечер в ее честь у Фонвизиных, и на этих проводах все пили, плакали и пели, но она все-таки думала, что сегодня утром еще раз, напоследок, увидится с декабристами, и их равнодушие, словно они мгновенно к ней охладели, ее огорчило. Однако вскоре, прибыв в деревушку Под-Чуваши, она получила разъяснение тайны: все они собрались здесь, на берегу, у парома, который должен был отвезти ее на другой берег Иртыша. Даже двое из учеников не поленились встать в такой ранний час ради того, чтобы с ней проститься: дочка почтмейстера Татьяна и один из мальчиков Суматоховых. Жандарм великодушно позволил друзьям Софи в последний раз засыпать ее наставлениями и осыпать поцелуями. Фердинанд Вольф не пришел, только его старая служанка была здесь, но она передала Софи сложенную вчетверо бумагу, запечатанную сургучом, и Софи сунула записку в рукав. Вдали, над крышами города, раскинулось высокое нежно-голубое небо с легкими белыми облаками. По реке плыли мелкие льдинки. На рыхлых берегах торчали кустики молодой травы.

– Госпожа Озарёва, прошу вас, паромщик ждет! – поторопил жандарм.