– Разумеется, я счастлив, что избавился от оков, – шептал гигант Розен, – но нельзя же быть неблагодарными: они так красиво звенели, наши цепи, когда мы шли, а особенно – стоило нам запеть…

– Что ж, получается, ты жалеешь, что их сняли? – удивился Алмазов.

– Знаешь, немножко жалею… В глубине души я гордился ими… А теперь мы вроде как свободны, но – не имея свободы…

Они замолчали. Снова воцарилась тягостная для всех тишина.

Нарушил ее Николай Бестужев, который неожиданно воскликнул:

– А я попрошу вернуть мне мои цепи и сделаю из них памятные кольца! К сведению любителей каторжных сувениров!

– Браво! Одно прибереги для меня! – обрадовался Одоевский.

Другие тут же поддержали его:

– И мне сделай! И я хочу!.. И я…

О тишине забыли, все были оживленны, почти веселы. Но Никита Муравьев внезапно положил конец болтовне, сказав:

– Господа, мне кажется, нам следует принять более серьезные решения. Не знаю, что думаете об императорской милости вы, но я, со своей стороны, полагаю, что теперь было бы абсурдно строить планы побега.

– Почему? – закричал Озарёв. – Совсем наоборот! Теперь нам будет куда легче!

– Нас вполне могут поймать и убить, так зачем же рисковать жизнью в то самое время, когда царь готовится вскоре отпустить нас на свободу?

– Откуда такие сведения?

– Лепарский же дал нам понять, что Николай I, снимая с нас цепи, встал на путь прощения…

– Ну, если вы верите тому, что говорит Лепарский…

– Он порядочный человек, человек чести! – воскликнул Анненков.

– Пусть, но он комендант каторжной тюрьмы, считай, начальник надо всей каторгой! – возразил Николай. – Впрочем, даже если царь и подарит нам два или три года, то все равно придется еще долго платить по его счетам.

– У меня срок дольше вашего, – заметил Нарышкин, – и все-таки, вы видите, я полагаюсь на императора!

В спор вмешались другие узники, и оказалось, что многие из тех, кто еще час назад поддерживал планы побега, теперь считают, что лучше подождать нового проявления монаршей милости. По тому, как изменились их интонации, как они прятали глаза, Николай догадывался о том, насколько ослабела их решимость. Разговор постепенно затихал – так угасает огонь, когда перестают подбрасывать дрова. Надеясь таким образом скрыть, насколько круто изменились их намерения, самые робкие говорили громче всех:

– В любом случае теперь нет необходимости пороть горячку… не отказываясь от наших планов, мы не можем не признать: их следует пересмотреть… пока не суетиться… все отложить на время… а там поглядим…

Даже Якубович, даже Одоевский и Юрий Алмазов, и те, казалось, поколебались.

– Делаю вывод, господа, – объявил Николай, – что императорское великодушие сковало нам ноги куда надежнее, чем десятифунтовые кандалы. Это теперь мы в оковах!

Никто не отреагировал на горечь его слов, и Озарёв понял, что погасил радость товарищей.