Я сошел с коня, стреножил его и пустил пастись. Вот они, дикие луга за вересковой пустошью. Что такое «граница трав», я не знаю, но там видно будет. Вроде на этой границе должен гореть костер. Никаких костров и в помине нет. Может, я ошибся местом? Да нет, вряд ли. Во всяком случае, время пока есть, можно и пооглядеться. Хотя много ли увидишь в тумане? Осядет он скоро, но я должен разобраться раньше, чем «звезды сметут его в стога».

На кострище я наткнулся довольно скоро. Рядом лежал изрядный запас хвороста. После недолгого раздумья я решил разжечь костер. Конечно, лучше, если костер разожгут те, кто делал надпись на кинжале. Но, хотя туман и начинал редеть, мне вовсе не улыбалось провести ночь без огня в этих местах. И вообще: пусть знают, что я их не боюсь!

Глупо, ребячески. Но я не мог быть иным в эту ночь.

Я сидел у костра и подкреплялся хлебом и медом из своих дорожных припасов. Туман почти рассеялся. В небе стояла полная луна, большая и чистая. Остатки тумана окружали ее нежно мерцающим ореолом. Вереск снова начинал звенеть. Этот звон, тихий и настойчивый… и лунный свет… я тряхнул головой. Так нельзя! Надо собраться. Нельзя давать вереску такую власть над собой. Особенно сейчас, когда туман осел, и над лугом сияет бледная, полупризрачная радуга. Я никогда раньше не видел лунной радуги. Я глядел на нее, как зачарованный, и не сразу заметил всадника.

Трудно сказать, как на самом деле выглядит укрытый плащом всадник в седле, какого он роста. Но мне он показался высоким. Конь его ступал неслышным шагом, но приближался он быстрее, чем самой бешеной рысью. В ярком лунном свете я даже издали мог различить серый плащ, светлые волосы, повязанные гибкой веткой через лоб, уверенные движения рук. Делая вид, что ищу что‑то в сумке, я украдкой достал троелистник и поднес его к глазам.

Вот оно! Конечно, таким манером конь и шагом до тебя доберется в мгновение ока. Он вообще не ступал по земле, он шел по ветру, не приминая травы. И как я раньше мог не заметить, что он не касается земли? Почему мне казалось, что трава обвивает копыта? Ветка тоже оказалась обманом: голову эльфа охватывал серебряный обруч. И плащ его не был серым. Он сиял нежной зеленью, как юная весенняя трава. Не шелк, не бархат, что‑то совсем другое, пронизанное золотистым и радужным сиянием росы.

Я так засмотрелся, что когда сообразил спрятать троелистник, было уже поздно.

– Ты взял троелистник с собой, Наемник? – улыбнулся эльф. – Даже ты?

Я покраснел до корней волос, как мальчишка, застигнутый за непотребным занятием.

– Оставь его, если хочешь, а можешь и убрать. Он тебе не понадобится.

Я неловко убрал троелистник за пазуху. Перемены облика не произошло. Плащ эльфа по‑прежнему струился в свете костра зеленым золотом, обруч мерцал прохладно и спокойно.

– Извини, что заставил тебя ждать, – произнес эльф, садясь у костра. – Я думал ты будешь искать место дольше.

Час от часу не легче! Выходит, надпись на кинжале предназначалась лично мне?

– Я бы и искал дольше, доведись мне разбирать ваше послание самому, – проворчал я. – Разве нельзя было написать как‑нибудь по‑другому? А если бы я не догадался, что это не просто стихи?

Эльф покачал головой.

– Нельзя. Мы не могли рисковать! Вдруг кто‑то прочтет и расшифрует послание кроме тебя и Морайха? Слишком многие охотятся за вашими детьми.

Мой расколотый мир заново воздвигся из руин, и его бывшими обломками мне еще раз угодило по голове. Я испытал невыразимое облегчение и ни с чем не сравнимый стыд. Почему мне сразу не пришло в голову самое простое: эльфы не покушались на детей, они их защищали! Почему? А кто я, собственно, такой? Что за шишка на ровном месте, чтобы эльфы обо мне заботились и защищали моего ребенка? Вот и не подумал.