Два дня Железняк трепетал над Юркиной постелью – кормил и поил его с ложечки, читал ему, рассказывал всякие байки. Иногда он мотался по отелю, добывал для Юрки игры, книжки и лакомства. И сломя голову несся к себе на шестой.

Однажды в холле издалека увидел Наташу и долго вглядывался, будто не узнавая, – все не мог вспомнить, что он там напридумывал на ее счет: то ли саму девушку придумал, то ли свои переживания по ее поводу. «Как мы иногда придумываем что то о произведении искусства, накручиваем вокруг имени – ах, Тернер, что я испытал, увидев Тернера, увидев Ива Танги, ах… Что то и правда там было, кажется, а что то я накрутил. Впрочем, бедняга Тернер тут ни при чем, просто с годами впечатления слабее. Вот, помнится, лет в пятнадцать услышал впервые дворовую песню про таверну, про то, как «в нашу гавань заходили корабли…». Пел ее дома весь вечер, и все внутри плакало, и добрая, милая мама, единственный человек, который все видит, что там у тебя внутри, что с тобой, погладила по головке, приложила губы ко лбу и сказала: «Ложись в постель, почитай… Завтра не пущу в школу». А Гарри был угрюм и молчалив, он думал (и правильно думал), ему Мери изменила (Боже, сколько еще должно пройти лет, пока твоя первая Мери подставит свою розовую попу встречному поперечному, но мама, хвала Господу, об этом уже не узнает…)».

…На третий день они вышли с Юркой гулять – вниз по шоссе, в сторону Иткола. Солнце припекало, ручьи журчали вдоль шоссе, и не верилось, что где то ниже, за Тырны аузом, – хмурое небо и холода. На автобусной остановке им встретился Сайфудин. Он доверительно склонился к Железняку, сказал:

– Слышал, Омарчик мой в милиции сидит… По этому делу. Дурак мальчишка, штаны бы ему не купил, да? Поеду Нальчик, троюродный брат там прокурор, другой есть – санаторий работает, свой брат не оставит, верно?

– Нет, не оставит, не должен оставить, – сказал Железняк.

Сайфудин с надеждой посмотрел на белую Гору, и Железняк подумал, что не должен Сайфудинов клан выдать его сына врагам законникам, как не выдал и когда то самого Магомета, хотя ой как недовольны были в Мекке новоявленным пророком. Сайфудин вскинул на плечо мешок, поспешил к автобусу. Железняк и Юрка, взявшись за руки, шли по шоссе, день был блистательный, и Железняк думал о том, что не принимать этого знака благоволения, скорбеть и жаловаться в такой день было бы грешно.

«Поистине, в творении небес и земли, смене ночи и дня… В воде, что Аллах низвел с неба, и оживил ею землю после ее смерти, и рассеял на ней всяких животных, и в смене ветров, и в облаке подчиненном, между небом и землей, – знамения людям разумным!»

Пора, пора было принять знамение, пока так кроток и милосерд Аллах, пока он велик и прощающ – который создал семь небес рядами… Он ведь не всегда так прощающ. Это он сказал, что соблазн иноверцев хуже, чем убиение, это он воззвал: «Убивайте их, где встретите».

Но был ведь кроткий Иса, который впервые открылся Железняку в нежную пору юности (вспомнились Пятницкое кладбище у старого дробильного заводика за Крестовским мостом и неожиданный шок отпевания – «Прими, Господи, душу усопшего раба Твоего…», и сладкая тревога весны). Господь был милосерд семижды семь и так дальше, до бесконечности, несравненный Творец этого непревзойденного мира – и небесной тверди, и дерев, и ледяной речки, и белой Горы. Это он даровал Железняку прекрасную, кроткую, как мадонна, матушку (дал и взял, где ты, родная?). И вот теперь – это нежное, лепечущее, лопочущее, издерганное существо.