– Это все разные проблемы, мой цветик, – сказала переводчица. – Ну, во первых, для чего писать – это не наше дело, наше дело телячье. Я думаю, им тоже это для отчета нужно. Зачем, вообще, людям работа нужна? Для отчета. А вот как отчет писать, это я тебя научу, пожалуй. Как все пишем. Откуда что берем? С потолка, из пальчика, посиди полчаса придумай: месье, мол, Трике не ночевал две ночи и высказывался, что у него, мол, из сортира натекло в комнату, да, было, натекло, но он, мол, выражал в связи с этим недовольство советской властью. Пиши, не стесняйся, ему насрать, этому месье Трике, чего ты там пишешь, да его, может, и вообще не существует – откуда он, кстати, взялся, месье Трике, француз убогий… Стихи какие то.

– Не знаю, – сказала Людка. – Мой муж должен знать.

– Вот так, это уже третий вопрос, – сказала переводчица, – куда бежать. Будь у меня муж, я бы уже давно сбежала, моя радость, – к мужу, к любовнику, к Евгенье Марковне, а то они все только восхищаются, немчура, – аусцецайхнит! – а как до штанов добрался – ауф видерзейн! Вот вам, майн зюс, маленькая, но очень дорогая коробочка спичек на память обо мне… Ну а насчет обойдется – попробуй, ничего не пиши, сдай группу кое как и смывайся, а краснорожий подождет, подождет и пойдет пиво пить, он страсть как пиво любит. На первые раз два три может обойтись. Потом за жопу…

Был еще жуткий прощальный ужин, когда вылезла эта гадина старуха Видаль, та самая, что отнесла в больницу своей родственнице одно большое яичко, – Людка уже и раньше заметила, что она переписывает себе список туристов, а потом что то отмечает в этом списке, ей только в последний день Жильбер рассказал всю историю, что у старухи было какое то там затрапезное платье, каких уже нигде на свете не носят, специально из дому привезла, и она заявила в группе, что такой прекрасной переводчице, как Людка, надо подарить очень хороший подарок, и вот она привезла прекрасное платье, только она должна собрать с каждого по десять франков – совсем немного, – а тогда она от лица всей группы подарит это замечательное платье, так и сделала, гадина, прямо в ресторане, на ужине, когда полно посторонних, и краснорожий этот тоже сидел, и его мальчики – все только и ждали, как Людка себя поведет в последний вечер, а тут она встала, старая гнида, и – вот вам, возьмите, примите, от всего широкого французского сердца, примерьте прямо здесь, да на черта оно, это затрапезное твое платье, лучше бы уж пару джинсов втихаря ей вмазали, так нет, а нет, так и вовсе не надо, что, нищие, что ли, советские все таки люди, ну, правда, кто поумнее, уже Людке втихаря и книжки сунули, и духи, и колготки, даром она, что ли, с ними пласталась…

В последний вечер они ходили по Москве компанией, человек шесть, а потом как то так само собой получилось, что они с ним остались вдвоем, с Жильбером, и он стал Людке говорить – очень тихо и душевно, хотя и не всегда достаточно понятные были идиомы и всякие выражения, все рассказывал, что он вообще то хорошо устроен, но что ей не понять всей глубины одиночества, которое там у них, точнее, там у него, эти долгие парижские вечера, когда одиночество надоедает, и он даже ходит в специальное кафе для встреч – в надежде на встречу, – что у него как раз сейчас кризис мировоззрения, что буддизм не дал ему удовлетворения и «Хара Кришна» тоже, что он очень разочарован в социальных реформах и, конечно, не может принять никаких форм политического экстремизма, – одним словом, если Людка когда нибудь надумает связать свою судьбу с одним очень одиноким человеком, то его парижский адрес ей известен, он будет ждать, перебирая одинокими парижскими вечерами дорогие для него воспоминания и бесценные реликвии этой поездки – он вдруг вытащил из кармана косточку от персика, который Людка съела в Ташкенте, а он ее спрятал, потом маленький план – как найти гостиницу, накорябанный Людкиной рукой… Вот так финт, два предложения за два дня, а она еще и замужем к тому же – так что надо скорее мотать в Озерки, пока краснорожий не кончил с пивом и не взял ее за жопу.