Они были так огромны, что проблемы казались ничтожными. Может, в этом и заключалось их анестезирующее воздействие.

Гене смотрел на Железняка с ожиданием Не дождавшись ответа, ом стал рассказывать про ошалелую замужнюю туристку, которую ом намедни потаи раком Томнее, Гена сказал «рачком с». Вспомнив, что ом уже маком с предметом, Железняк вернулся к Горе. Пожалуй, воздействие Горы объяснялось не только и не столько ее размерами, сколько ее безмолвием, размахом тишины Были еще слепящее сверкание снегов, неисчерпаемость красоты была загадочность Горы. И усилия людей на ее склонах. И жертвоприношения – на каждый день приходилось, кажется, полторы поломанных ноги…

– Выходит, что вы не можете мне дать совета, – сказал Гена, и Железняк увидел, что им пора приземляться.

– Выходит, что нет, – согласился Железняк, уже грохоча ботинками по деревянному настилу верхней станции.

Гена защелкнул крепление, махнул палкой и первый пошел вниз по склону. Железняк не спешил. Он спускался медленно и неуклюже, поворачивая слишком круто, кантуясь слишком сильно. Боясь повернуться лицом в долину, развить настоящую скорость. В своем воображении он спускался куда стремительней, чем это происходило на самом деле. Тем не менее он все таки спускался мало помалу – он поворачивал, тормозил, соскальзывал, останавливался, утомленный. Он охватывал взглядом панораму гор, отыскивая то любимую сосну у южного склона, то синюю тенистую лощину, то ниточку дороги внизу у реки…

Кто то догнал его, резко затормозил, остановился, перевел дух.

Это был Коля. Румяный, лихой, элегантный.

– Я вот что подумал, – сказал он. – Если я в этом году защищусь, то на будущий год целый месяц возьму зимой. Мне положено будет. Здорово, да?

– Здорово.

– У нас сегодня сабантуй. Такие чудачки попались! Со знанием языка, обалдеть…

Коля стремительно понесся вниз, поворачивая едва заметным переносом тяжести, взметая струйки снега.

Железняк стоял, думая о том, что если не забывать о благодарности, то жить станет легче. Люди, познав Бога, не возблагодарили, но осуетились в умствованиях своих, и омрачилось неосмысленное их сердце. Неосмысленное сердце? Да. Сколько оно накопило боли. Сколько нервов было истрепано зря… Называя себя мудрыми, обезумели…

Он задержался еще у хижины, близ пятого опорного столба канатки, перед выходом на косой спуск к южному склону. Опора была обмотана матрасами. Для смягчения удара. Группа лыжников обогнала его. Прошумела. Ушла вниз. Железняк представил себе весь путь до нижнего выката. Южный склон. Потом «труба» в тенистом лесу. Потом снова косой спуск и бугры, до самой последней «трубы», перед выходом к отелю. Но можно пойти еще дальше к югу и спуститься в долину реки. Дорога до подножия казалась длинной. Такой же длинной казалась когда то предстоящая юность. Потом зрелость. И вот уже все на исходе. Он на пороге старости. На выкате из последней «трубы». Гора была как целая жизнь. Она никогда не давала забыть, что это спуск. Что сколько ни стой, ни тяни, ни осмысливай каждый поворот – будет конец пути, и спуск снова покажется тебе слишком кратким…

После слепящего, жаркого южного склона Железняк спустился в «трубу» и встал в прохладной тени сосен. Каждый глоток воздуха был здесь точно глоток студеной воды. Глаза отдыхали от слепящего солнца. Синие тени на снегу, и сосны, и сверкающий дальний склон были так пронзительно хороши, так рельефны, что больно было смотреть. Боже, неужто уйдет все это, неужто уйдет? И все же, сколько выпало уже такого на мою долю, за что мне, Господи?

Железняк раскантовал лыжи и пошел вниз, осторожно, но легко поворачивая на буграх, приседая, распрямляясь, – годы спадали с плеч, сколько мне, Господи Боже, – сорок семь, двадцать семь? Может, ей все равно, Горе? Или она только делает вид, что возраст для нее не существует? Да и что мои полсотни перед ее тыщами?

Он стал внимательней на последней «трубе», на ее обкатанных, обледенелых буграх – съехал благополучно, круто притормозил на площади перед отелем.