Говорить Зинке было нелегко: она ела бутерброд с толстым куском ветчины и черпала ложкой баклажанную икру из пол‑литровой банки, периодически откладывая ложку на перевернутую латунную крышку, чтобы поправить сползающую ветчину.

У них в комнате, как и во всех остальных, стояли четыре кровати. Одна, у самой двери, всегда пустовала. Кровать у шкафа занимала тихая девушка Даце. Известно было, что Даце приехала из деревни, работала на сборке радиоприемников и пела в заводском хоре, чем особенно гордилась. Из‑за частых спевок Даце часто отсутствовала вечерами. Иногда она оставалась ночевать у тетки – та жила совсем близко от клуба. По‑русски Даце говорила хорошо, но с акцентом; вероятно, из‑за этого разговаривала неохотно, но Зинку это не смущало:

– Ты, мать, пой, да дело разумей: предупреждай, когда у тебя спевки. А то придешь не вовремя…

Даце заливалась румянцем, а Зинка хохотала:

– Ну ты даешь, мать! Не красней, не красней: ты в своем хоре споешься  с кем‑нибудь, так сама запираться будешь!

Вечерами, когда Настя ходила на лекции, Зинка запиралась со своим Толяном, или, как она называла его, говоря с другими, Анатолием. Видела Настя этого Анатолия: тощий верзила с хриплым голосом и столь немногочисленными зубами, что неловко было смотреть, как он смеется, а смеялся он охотно, в том числе и над своей беззубостью. Зато беззубый Анатолий в свои двадцать девять лет думает о будущем. Сначала, говорит, кооператив построим («правильно, Зинуля?»), а потом и зубы можно вставить. Зинка над ним трясется. Сама она не красавица: небольшого роста, коренастенькая и так плотно сбитая, что для шеи и талии пространства не осталось. Это компенсировалось быстротой движений, живым веснушчатым личиком и смышлеными карими глазами. Густые русые волосы торчат от начеса короткими острыми шипами: «Толяну нравится». Работала Зинка не на конвейере, а в заводской столовой, и гордилась этим не меньше, чем Даце своим хором. «Вот посмотришь, мать, какую я сервировочку закачу на нашу свадьбу. Все сама сделаю, я уже почти договорилась – можно будет в малом банкетном зале».

Зинка любила говорить о том, как они с Толяном поженятся, о свадьбе – у них все было решено и ничего не могло измениться, и Насте казалось, что даже дежурная в общаге знала об этих планах и потому никогда не заглядывала в их комнату во время ежевечернего рейда.

– Ну вот, – Зинка облизала ложку, – теперь хоть жить можно, а то я жуть как наголодалась: ничего есть не могла. Ты что читаешь?

– Могу вслух, – улыбнулась Настена, – слушай.

«Рыбу унесли – чудесную дуврскую камбалу. И Билсон подала бутылку шампанского, закутанную вокруг горлышка белой салфеткой.

Сомс сказал:

– Шампанское сухое.

Подали отбивные котлеты, украшенные розовой гофрированной бумагой. Джун отказалась от них, и снова наступило молчание.

Сомс сказал:

– Советую тебе съесть котлету, Джун. Больше ничего не будет.

Но Джун снова отказалась, и котлеты унесли.

Ирэн спросила:

– Фил, вы слышали моего дрозда?

Босини ответил:

– Как же! Он теперь заливается по‑весеннему. Я еще в сквере его слышал, когда шел сюда.

– Он такая прелесть!

– Прикажете салату, сэр?

Унесли и жареных цыплят.

Заговорил Сомс:

– Спаржа неважная. Босини, стаканчик хереса к сладкому? Джун, ты совсем ничего не пьешь!»

После паузы Зинка спросила с интересом:

– Что за книжка?

– Голсуорси. «Сага о Форсайтах».

– Ну и имена у них у всех – язык сломаешь! Я чего не поняла: он советует котлету съесть, а потом вдруг: «цыплят унесли».