Костя открыл глаза. Поезд стоял. Светлана теребила за плечо:

— Костя, идите, только сейчас же, как можно быстрее, идите на станцию! Больница совсем рядом — вот она, отсюда видно! Там очень хорошая докторша. Василий Кузьмич ей все рассказал про вас, что вы не хотите, чтобы вас в госпиталь… Она сказала: «Пускай приходит, я его не съем!»

— Какой Василий Кузьмич? — спросил Костя.

Ах да, сержант с верхней полки. Уже подружиться успели!

— Спасибо, товарищ сержант, только как же я пойду? Тогда пойдем вместе, Светлана, и возьмем вещи, ведь поезд…

— Здесь долго будем стоять, — сказал сержант, — часа два…

Светлана перебила:

— Василию Кузьмичу сам начальник станции сказал. А докторша говорит, что у вас, должно быть, остался осколок в руке и может начаться нагноение. Она говорит, что это опасно!

Костя встал, сержант накинул ему шинель на плечи:

— Оденьтесь, мороз был утром. Вот этот белый дом, вторая дверь. Видите?

Костя только сейчас заметил, что на Светлане надет ватник, в котором она совсем утонула, как в шубе.

— Откуда это у тебя?

— Докторша дала. Она очень хорошая.

— Ты говорила — Василий Кузьмич к ней ходил?

— А мы вместе.

Костя не возвращался так долго, что Светлана уже начала опасаться, не опоздал бы он на поезд. Наконец он вошел и, улыбаясь, протянул Светлане руку, ладонью кверху:

— Вот, посмотри: на память мне дала. Правда, что хорошая докторша.

На ладони лежал крошечный зазубренный кусочек металла. Светлана осторожно взяла его. Лицо ее было очень серьезно.

— Такой маленький, а как больно от него было!.. Костя, как по-вашему, кончится когда-нибудь война?

V

Костя спал. Он отсыпался за обе эти бессонные ночи и за много других бессонных ночей. Спал то сидя, то лежа; просыпаясь, удивленно повторял слова соседа-сержанта: «Сколько может человек спать?!» — и сейчас же засыпал еще крепче. Окончательно проснулся Костя, когда кто-то громко сказал в коридоре:

— Через два часа Москва!

Светлана, аккуратно причесанная, с подвернутыми рукавами нового ватника, наглухо зашивала свою кофточку без пуговиц, превращая ее в джемпер. Потом стала смотреть в окно.

Костя узнавал и не узнавал подмосковные дачные места. Тут налево должна быть станция — нет станции, один фундамент, над которым колышутся седые травинки. Поредели леса. Далекие деревни стали видны теперь из окна поезда. Вплотную к большим колхозным полям жмутся маленькие кусочки земли, прямоугольные и квадратные. Женщины, одетые по-городскому, неумело копают картошку. Это индивидуальные огороды москвичей. А подальше, на холме, — скромный памятник. Много их уже встречалось и раньше. Они все одинаковые: небольшая пирамидка и красная звезда наверху.

Вот и кончились поля, уже Москва начинается.

Все высокие здания изуродованы грубыми пятнами камуфляжа, чтобы казаться издали (и сверху) чем-то менее значительным.

В городе совсем нет заборов; только по линии деревьев и кустов можно понять, где они были прежде. Сады выходят прямо на улицу. А в садах больше грядок, чем клумб, и всюду, где должна была расти просто трава, и даже там, где ничего никогда не росло, растет картошка.

Сосед-сержант, услышав, что Светлану нужно устраивать в детский дом, сказал:

— Эх, знаю я один детский дом в Москве! Товарища моего ребятишки там живут.