— Jaceo hic in nomine diaboli!

Свое падение он счел за худое предзнаменование.

— Вот западня, в которую ловятся лисицы, — сказал он Бранкассису, указывая ему на видневшийся вдали город.

Этот дорожный случай пришел теперь на память кардиналу. Предзнаменование исполнилось буквально, и известие, которое Бранкассис получил сегодня, его страшно беспокоило.

Все их козни разлетелись в прах, наткнувшись на энергию, проявленную императором.

На следующий же день после исчезновение Коссы, Сигизмунд объехал город, в предшествии герольдов и трубачей, объявляя всюду, что бегство папы не приостанавливает действий собора: а в это утро Бранкассис узнал, что готово значительное войско для низложения герцога австрийского, объявленного изменником империи и собору, и для привода Коссы силой на суд, как пирата и преступника, виновного в симонии и распутстве…

Легкий стук в дверь вывел кардинала из мрачной задумчивости. В комнату вошел монах, сбросивший капюшон, закрывавший ему голову.

— Я с неожиданной новостью, ваше высокопреосвященство, — сказал он. — В город приехал граф Вальдштейн с графиней Руженой!

Бранкассис вздрогнул.

— Не ошибся ли ты, Иларий? Вок с женой в Костнице?

— Не Вок, а граф Гинек, а с ним молодая графиня, Анна из Троцнова, Туллия, Брода, словом, вся их проклятая шайка!

По мере перечисления имен лицо Бранкассиса густо краснело, и в его черных глазах вспыхнул недобрый огонь.

— Per Bacco! Ценное известие, Иларий! Надо будет поразмыслить, как оказать подобающий прием любезным дамам и храброму Броде. Расскажи подробно все, что ты узнал о них; а пока сходи и прикажи Януарию подать мне кружку вина: я устал и голова что-то тяжела сегодня.

Через десять минут старый, седобородый монах принес вино, два кубка и пирог с дичью. Бранкассис сел и указал на складной стул Иларию, который состоял у него секретарем, по смерти доблестного Бонавентуры.

— Теперь рассказывай, — сказал кардинал, наполняя вином два кубка. — Не пропускай ни малейшей подробности, каждая из них может иметь для меня особую цену.

— Вручив ваше послание его преподобию, секретарю кардинала Урсино, я возвращался по церковной площади и вдруг увидал, перед входом в ризницу, несколько верховых лошадей, в богатом уборе, которых держали под уздцы пажи; в одном из них я тотчас признал Яромира, любимого пажа графини Ружены. Спустив на лицо капюшон, я стал следить издали: спустя некоторое время появилась графиня Вальдштейн, под руку с каким-то польским паном, за ней вышла Анна, вся в черном…

Его прервал дикий смех Бранкассиса.

— Как? Моя вдовица все еще в трауре?

— Да! Но она так похудела и изменилась, что я едва ее узнал; наоборот, Туллия, шедшая с ней рядом, расцвела, как роза, и выглядит красивее, чем когда-либо.

— А, проклятая доносчица! Дорого заплатишь ты мне теперь за свои проделки! Сама ползешь мне в руки, — проворчал сквозь зубы Бранкассис, сжимая кулаки.

— Последним вышел Брода, — продолжал Иларий. — Они сели на лошадей и поехали шагом, а я следил за ними издали. Заметив, что всадники завернули в один дом, я решил узнать, приехали ли они туда в гости или там живут. Поэтому я зашел неподалеку в трактир и, за кружкою вина, разведал, что дом принадлежит старой госпоже Лауфенштейн, которая, я знаю, приходится родственницей Вальдштейнам, и что теперь граф Гинек с невесткой поселились у нее.