– Вам бы, луноликая Светорада, изведать, каково это скакать по бескрайнему степному простору, когда впереди только ширь да небо.

Его смуглое круглое лицо с полоской тонких усиков дышало воодушевлением, черные чуть раскосые глаза сверкали. Но он перестал улыбаться, когда их почти сразу же нагнал этот надушенный византиец, поехал спокойно рядом, оправляя полы сбившейся бархатной хламиды.

– Княжна любит быстрых коней. Но, чтобы узнать, как по-настоящему горячит кровь скачка, ей бы следовало взглянуть на бега, которые устраиваются на ипподроме в богохранимом Константинополе.

«И откуда у него столько прыти, у старого? – сердито думал Овадия, недовольный тем, что грек так скоро присоединился к ним с княжной. – Вон варяг, и тот отстал».

Но тут сама Светорада оглянулась на Гуннара, нагонявшего их на тяжелом длинногривом жеребце.

– Ты здесь? Хорошо. Мне спокойнее, когда ты рядом.

С варягом княжна держалась проще, чем с иноземными гостями. Гуннара Карисона по прозвищу Хмурый она знала с детства, он был сыном погибшего друга ее отца, и Эгиль воспитал Гуннара при себе, сделал одним из воевод, доверив охрану единственной любимой дочери. Вот если бы только… Да, княжне рассказывали, что, когда она родилась, ее отец Эгиль, охмелев на пиру, пообещал отцу Гуннара, Кари Неспокойному, что дети их со временем поженятся. Но Кари Неспокойный давно сгинул, сын вырос во всем зависимым от Смоленского князя, и уже мало кто осмеливался вспомнить о той давней договоренности. Ведь во время уговора Эгиль и отец Гуннара были во всем равны, а ныне Эгиль стал могущественным князем. Не вспоминать же теперь о некогда данном во хмелю обещании? Но если бы о нем забыл и сам Гуннар… Ему было одиннадцать, когда их родители ударили по рукам. Может, он и забыл бы о том событии, не будь Светорада такой красавицей.

Сама княжна, держась с Гуннаром приветливо, ни разу не дала понять, что хочет видеть в нем суженого. Гуннар считался видным мужчиной – богатырского сложения, огромного роста, статью настоящий викинг, да и в крупных чертах его лица не было ничего отталкивающего. Но вот только этот отпечаток вечного недовольства на лице, отчего дружинники и варяги из отрядов под Гнездово и дали ему прозвище Хмурый… Глубоко посаженные голубые глаза Гуннара и впрямь слишком редко зажигались теплым светом, а жесткий рот обычно был плотно сжат. И только Светораде, порой ребячливо задевающей сурового варяга, удавалось добиться от него скупой улыбки.

Вот так произошло и сейчас, когда Светорада, словно забыв о высокородных женихах, окликнула его, Гуннара. И что-то промелькнуло в его светло-голубых холодных глазах – легкое, радостное. Однако приветливое обращение княжны с варягом не пришлось по душе женихам. Как по команде, они недовольно оглянулись на варяга, но смолчали. А Светорада, будто желая загладить свое невнимание, тут же что-то защебетала, вовлекая в разговор и горячего хазарина, и степенного грека.

Хазарский царевич Овадия держался с княжной уверенно и непринужденно. Он был молод, очень богат и уже не первый раз приезжал в Смоленск, как по делам своего могущественного отца, так и по делам торговым. Этой весной у него была одна цель – сватовство. И чем он плох для княжны? Хорошего рода, четырнадцать кочующих хазарских родов находятся под его рукой. Да и не дурен собой. Любит нарядную яркую одежду, щедр, весел, его шутки часто смешат княжну. Правда, Светорада как-то заметила, что страсть Овадии к еде вскоре сделает его похожим на толстого евнуха, но ханский сын не счел это выражением неудовольствия. Он немного полноват, да, однако резв и силен, и начавший выпирать над вышитым поясом живот отнюдь не мешал ему лихо схлестываться в стычках и ловко разить врага саблей. И уж, конечно, он предпочтительнее для Светорады, чем этот уже не первой молодости грек Ипатий.

Византийцу Ипатию уже минуло сорок зим, но, в отличие от полного хазарина, он был худощав и подвижен, с тонкими чертами лица.