|
Тогда она попыталась хоть каким-нибудь звуком привлечь к себе внимание — все напрасно, поскольку в этот момент Сандра почти уже кричала: да ем я, ем! — так, что заглушила слабые потуги голосовых связок старухи, которой тоже хотелось крикнуть: нет, не ешь, не ешь! Отщипнешь кусочек зернового хлеба и думаешь, что позавтракала, пожуешь салата и говоришь, что пообедала, съешь обезжиренный йогурт и уверяешь, что поужинала. И все, Леонор, больше она ничего не ест. Долорс же писала об этом — ей очень трудно писать, потому что требуется большая концентрация внимания, но она постаралась, прибавив в конце, чтобы дочь ее не выдавала, иначе Сандра рассердится и разругается с бабкой, а ей хотелось бы этого избежать, ведь внучка всегда так нежна с ней и очень ее любит. Что ты хочешь сказать этим «не ест»? — спросила Леонор, глядя матери в глаза. Старуха — жестами и гортанными звуками — попыталась объяснить все как можно лучше. Но Леонор, так ничего и не поняв, снисходительно бросила: хорошо, хорошо, я прослежу!
В выходные она проследила, да еще как: в субботу поставила перед дочерью тарелку с макаронами, Сандра послушно все съела. Затем мать положила ей бифштекс, но та сказала: все, не могу больше! Леонор принялась бранить девочку, та воскликнула: черт возьми, мама, ты уже впихнула в меня целую тарелку макарон, я сейчас лопну! Тут встрял Жофре: оставь ее в покое, Лео, что у тебя за мания всех пичкать — зять целыми днями критиковал все, что ни делала жена, и вечно был всем недоволен. Сандра с торжествующим видом оттолкнула тарелку с бифштексом. В воскресенье все более-менее повторилось. Потом, уже вечером, Леонор сказала Долорс: видишь, мама, она, конечно, отказалась от мяса, но макароны-то уплела за милую душу. С аппетитом у нее все нормально. Просто у девочки такая конституция. Этим все и закончилось. Или Долорс слишком много видит, или слишком фантазирует, или остальные просто слепцы. Безусловно, самая слепая из всех — Леонор, но это не новость. Дочь никогда не замечала, что Жофре просто пользуется ею, и жила себе как ни в чем не бывало. Согласна, она и сама в молодости ничего не видела вокруг себя и была такой же безмозглой, как Леонор. Однако со временем Долорс научилась видеть мир таким, какой он есть, дочь же, наоборот, с ее вечно усталой миной все глубже уходит в себя. Перед тем как выйти из дому, каждый смотрится в зеркало. Леонор и Марти бросают беглый взгляд, чтобы проверить, все ли в порядке: она — хорошо ли наложен макияж, он — не завернулся ли воротник рубашки. А вот у Жофре и Сандры, похоже, нет других дел, как рассматривать себя с ног до головы. Сандра всюду, где только может, изучает свой силуэт и тут же недовольно морщится — ее прямо-таки передергивает от отвращения. А Жофре, когда уверен, что его никто не видит (потому что теща все равно что пустое место и можно притвориться, что не замечаешь ее), придирчиво рассматривает свое отражение, особенно прическу, проверяя, не появилось ли новых седых волос. Потом, с подозрением глянув вокруг, приступает к изучению физиономии. Делает он это с самодовольной ухмылкой, поскольку в отличие от Сандры просто влюблен в собственный образ; Долорс получает массу удовольствия, наблюдая за ужимками зятя, и еле сдерживается, чтобы не рассмеяться. Но на этом представление не заканчивается. Теперь Жофре принимает перед зеркалом различные позы. Вновь быстро оглядывается по сторонам и начинает вставать то так, то этак, изображая крутого мачо, это выглядит так нелепо, что Долорс буквально лопается от смеха. Под конец зять осматривает себя с ног до головы. И так три-четыре раза в день. А если дома никого больше нет, то и чаще. Никого, не считая старухи, которая словно бы растворилась в тени своего угла, в своем призрачном мирке, обреченная на неподвижность. Иногда Долорс вспоминала бабушку, которая вот так же доживала свои дни в доме тетки. Так там и умерла. Но та-то уж точно была глухая, и когда внучка приходила навестить ее, то видела перед собой маленькую хрупкую фигурку с неподвижным лицом, на котором жили одни глаза, озарявшие все, на что смотрели, мягким светом и мудростью. |
