Долорс не знала, какими глазами смотреть на священника, который служил поминальную мессу на похоронах Эдуарда, потому что это именно ему она исповедовалась два дня тому назад. Ситуация складывалась в духе «черного юмора». Священник был единственным, кто знал правду, и единственным, кто понимал, что потоки слез, льющиеся из глаз вдовы, вызваны чувством вины, а не скорби. Остальные же все это время успокаивали и утешали ее: Долорс, это могло случиться с каждым, Долорс, не вини себя, но она-то знала, что виновата, чувствовала себя убийцей и молила Бога, чтобы тот взял к себе этого мужчину, которого она обрекла на предсмертные мучения, но она не хотела убивать, это ненависть, выросшая за столько лет в душе, ослепила ее и лишила разума; вскрытие подтвердило то, что и так было ясно, и поэтому, чтобы не травмировать безутешную вдову, никто к этой теме больше не возвращался. Даже Леонор пыталась успокоить ее: мама, не волнуйся, папа тебя уже простил, такое с каждым может случиться. И Тереза, немедленно приехавшая на похороны отца, которого все-таки любила, тоже говорила ей: ну же, мама, если ты чувствуешь себя из-за этого виноватой, то как должны переживать те водители, из-за которых во время аварии гибнут пассажиры, а ведь иногда это их собственные дети.

Долорс и в голову не могло прийти, что на похоронах окажется ее исповедник, ведь она тысячу лет не была в церкви и напрочь забыла обо всех этих таинствах, взяла и зашла в первую же исповедальню, которую увидела, ту, что располагалась ближе к выходу. А теперь вот он служит поминальную мессу по Эдуарду. И она сидит в первом ряду, красная, как помидор, смотрит на священника, а тот — на нее, и тоже красный, как помидор, потому что ему приходится сдерживать себя, он не может сказать того, что знает, ибо существует тайна исповеди, от сознания этого Долорс становится чуть-чуть полегче, но все равно ситуация аховая, хуже не придумаешь.

Неудобство — вот что ощущала Долорс на протяжении последних дней, с того момента, как начала вязать рукава. Она чувствовала себя как-то странно, и рука дрожала все больше. Отчего — неизвестно.

В конце концов все вернулось на круги своя: Жофре остался без своей малолетки, Леонор вынула из пупка пирсинг, а Сандра паковала сумки. Не понимаю, зачем вы меня укладываете в больницу, просто не понимаю, говорила она старухе, они хотят, чтобы я все время ела, но я вовсе не такая худая, наоборот, мне не помешало бы сбросить еще пару килограммов, я знаю одну девочку, вот на нее действительно страшно смотреть, но я-то не такая — правда, бабушка? Внучка остановилась возле кресла, вот и она избрала меня в качестве Стены Плача, плохо только, что Сандра подошла так близко, думала Долорс, вдруг девочка спросит, что это лежит у меня в пакете, но нет, Сандра и внимания на него не обращает, она ничего вокруг себя не видит — только знай разглядывает себя в зеркало. Марти застукал ее тут на днях за этим занятием и сказал: посмотри на себя хорошенько, Сандра, хочешь, я скажу, как ты выглядишь? Хуже всего — ноги, у тебя совсем нет бедер, одни кости, мне вообще непонятно, как ты можешь стоять прямо, это кажется невозможным. Вглядись-ка, Сандра, вглядись — Марти крепко ухватил ее и заставил смотреть на ноги, однако она ничего не видела, или, может, у нее какой-то дефект зрения, из-за которого зеркало показывает ей искаженно-выпуклое изображение, как в «комнате смеха». Что за странная штука эта анорексия. Впрочем, врач сказал, что она лечится. Хорошо бы, Сандра, хорошо бы.

Для рукавов нужно прибавлять петли. Она начала с запястья, связала четыре ряда лицевыми, а затем, как обычно, перешла на изнаночные, но шерсть брала тех же цветов, что для переда и спинки, стараясь не ошибиться, чтобы все полоски совпали и ровно переходили с одного рукава на другой через грудь и спину. Сейчас как раз пора заканчивать очередную полоску. И делать это надо быстро, очень быстро, потому что ей совсем не нравится, как трясется правая рука, не хотелось бы, чтобы свитер остался связанным наполовину.