— Это просто дом старый, — миролюбиво поясняет Влас. — Не вся Щербинка такая, здесь и красивые места встречаются. И нормальные люди.

Я охотно верю ему, но мне уже хочется вернуться в Москву. И опять возникает странное желание забрать Власа с собой, чтобы мне было с кем вот так посмеяться… Разве он помешал бы мне работать, если бы читал в другой комнате?

Но Малыгин внезапно рвет флер приятной иллюзии:

— Скажи, ты сделала стерилизацию?

— Что?! — я даже останавливаюсь.

Почему я не подумала об этом? Ведь, наверное, это и впрямь можно было устроить сразу, чтобы никаких больше выскобленных девочек, никаких призраков, смеющихся по углам квартиры, — пугающего до истерики абсурда моей жизни.

— Нет? Ты не сделала? — его взгляд почему-то начинает светиться. — Значит, у нас с тобой еще могут быть дети?

— Какие… Зачем тебе дети, Малыгин? Ты себя-то прокормить толком не можешь!

Этого говорить не следовало, понимаю уже секунду спустя. Невозможно оскорбить мужчину сильнее, чем я сделала только что. Отшатнувшись, Влас отходит от меня на несколько шагов, и мне уже кажется, что сейчас он бросится бежать. Но он только смотрит на меня каким-то скорбным, незнакомым мне взглядом, и это молчание тянется так долго, что убежать уже хочется мне. Потом он говорит:

— Если бы мне было для кого жить, я сумел бы найти деньги.

— Каким образом? Бросил бы любимое дело? Каким-нибудь позорным бизнесом занялся? Киллером стал бы? Или что? Жить для кого-то — это значит не жить для себя, ты это понимаешь? Это значит отречься от своей мечты, от своего призвания, даже от своих привычек только потому, что какому-то существу хочется жрать! Что в этом благородного, объясни мне! Ради чего нужны такие жертвы?

Влас делает пару шагов мне навстречу и тихо спрашивает:

— Ты сейчас меня пыталась убедить или себя? Мне кажется, что в день рождения твоей сестры я сам орал тебе что-то подобное…

— Может быть, — я тоже стихаю. — И что же с тобой случилось за это время?

Чуть отвернувшись, он рассматривает что-то видимое только ему одному, потом бросает на меня короткий взгляд:

— Я вдруг понял, что существую в вакууме. Это не потому, что вот я остался без денег, заболел и оказался ни одной скотине не нужен!

— Одной все-таки нужен, — намекаю я на себя.

— Да вообще не в этом дело! Я еще раньше почувствовал, что, как чертова белка, бегу и бегу по кругу. Из театра бегу на вечеринку, потом в клуб, еще на какую-нибудь тусовку… И лица мелькают, мелькают… Одни и те же! И разговоры одни и те же. По сути своей одни и те же, понимаешь? Сверкающее, хохочущее колесо…

— Жутковатый образ…

— Образ жизни жутковатый! Не настоящий! А я ведь артист. Я хотел найти себя в искусстве, а не в тусовке. Я хотел, чтобы все было всерьез!

Перед моими глазами опять мелькает, как он дрался однажды, и я понимаю, что этот эпизод вспомнился кстати: вот такой Малыгин на самом деле — настоящий мужик, бьющийся за свою женщину, за свою честь до крови. А все остальное, плейбойство его — это наносное, с чем он так и не смог сродниться, хотя какое-то время считал, что надо вести себя именно так, что как раз это правильно.

— Я напишу для тебя роль, — неожиданно выдаю я свой замысел.

— Что? — он смотрит на меня так, будто я пытаюсь посмеяться над его бедой.

— Серьезно. Я напишу пьесу, в которой главная роль будет твоей. Я добьюсь, чтобы тебе ее и отдали.

Влас громко сглатывает, но даже не морщится от боли, хотя вряд ли его горлу стало лучше от этой прогулки.