Я смотрю, как Влас одной рукой терзает этот силикон, который, говорят, не так уж приятен на ощупь, как тело его двигается то быстрее, то медленнее, меняя ритм, что всегда так нравилось мне, как сжимают его бедра загорелые женские ноги… Это все похоже на галлюцинацию или на картину работы того же любимого мною Каррьера: смутные, размытые очертания тел и явное дыхание страсти. Темные тени, в которых мгновенно узнаешь что-то свое, мучительно родное, потерянное…

Отступаю от окна, перестав понимать, где нахожусь и что теперь делать. И тут подсознание выдает злой фокус: моя рука тянется к стеклу и громко стучит три раза. В тумане прорисовываются лица, я даже различаю на обоих выражение ужаса и бросаюсь прочь от этого меняющегося полотна, которое норовит выпасть в жизнь и слиться с нею. Наугад нахожу свою машину, запираюсь в ней, и тут меня начинает одолевать смех. Я хохочу так громко, что, кажется, стекла сейчас не выдержат, лопнут, засыплют меня осколками.

Из дома выскакивает Влас в одних джинсах, даже шлепанцы не успел надеть. Его босые ноги просятся на холст Рембрандта, но я не приму назад этого блудного сына. Потому что он мне не сын… У меня никогда не будет сына. Я рождена для одиночества. Зачем мне впускать в свою жизнь людей, способных на предательство? Меня ли, других ли, но все предают, продают, думая лишь о собственных наслаждениях. И я думаю о том же, но я имею право, ведь измен не совершаю. Некому изменять. Разве это не самая достойная жизненная позиция?

Влас уже колотит в стекло моей машины, дергает дверцу:

— Открой! Ну, я прошу тебя, открой! Ты же должна понять, это совсем не то!

Но я ничего не должна ему. Никому на свете ничего не должна. Я даже не должна писать, если мне не хочется. Не должна вставать каждое утро, если это утратит смысл. Не должна жить. Но из-за того, что я только что увидела, не умирают. Над этим смеются.

Забежав вперед, Влас пытается перегородить мне дорогу, и приходится сдать назад, чтобы выбраться из его двухметрового двора, из этого города, от которого чесотка по всему телу, и вернуться к себе. Во всех смыслах.

Оказавшись дома, я сразу же забираюсь под душ и сдираю с кожи отпечатки сегодняшнего дня. Зеркало удивляет: под глазами разводы туши… Неужели я смеялась до слез и не заметила их? Я умываю лицо с такой тщательностью, словно за спиной у меня стоит Мойдодыр. И снова становлюсь чистенькой и розовенькой, помолодевшей…

Сейчас заберусь в постель и включу телевизор, чтобы тупо смотреть на экран и не думать о том, что, оказывается, в целом мире нет человека, способного разделить со мной радость выхода книги.

* * *

— Если ты не откроешь, — говорит Влас через дверь, — я брошу театр и уеду к чертовой матери!

Каким образом он чувствует, что я дома? Или стал бы точно так же разговаривать с пустотой, если б я уже ушла? Или вовсе не вернулась бы домой после вчерашнего? И почему он уверен, что я сейчас одна?

Ответ напрашивается неутешительный: Малыгин чувствует меня, как никто другой. И мне тоже не нужно объяснять, почему он притащил в свою Щербинку эту бестолочь с силиконовой грудью… Мотивы, как на ладони, только от этого не легче. Хотя и не тяжело… Безразлично. Неужели он всерьез пытается напугать меня тем, что уедет?

— Катись к чертовой матери, Малыгин, — произношу я достаточно громко, чтобы он расслышал как следует. Все до единого слова. — Мне до фени, уедешь ты или останешься.

— Если б тебе было до фени, ты не рыдала бы вчера в машине! Извини, конечно, что приходится напоминать…

— Я и не рыдала! Я хохотала, как сумасшедшая.